— Привет, Томас! Как дела?
То ли из-за болезни, то ли из-за потрясения я не сразу узнал деканшу. На ней был синий свитер и широкая юбка в цветочек; волосы подобраны в пучок на затылке красными заколками. Она улыбалась во весь рот, и мне показалось, что она немного перебарщивает. Я улыбнулся в ответ и поздоровался.
— Тебе уже все сообщили?
— Что именно?
— Вчера нам подали заявку на место, — и она радостно объявила: — Я только что отправила ее в ректорат.
— Это здорово, правда? — сказал я наугад.
— Да, — ответила она. — На самом деле я тоже рада.
Поборов приступ уныния, я попытался отреагировать:
— В любом случае, не знаю, но, может, эта заявка показалась вам слишком обобщенной, недостаточно конкретной? Из-за этого не возникнут проблемы?
— Напротив, — заверила она, подкрепляя свои слова улыбкой, чтобы сгладить беспокойство, отчетливо прозвучавшее в моем вопросе. — Что меня действительно радует, так это то, что место предназначено для специалиста широкого профиля. Гляди, Томас, буду с тобой откровенна, — добавила она серьезно, и улыбка моментально исчезла с ее губ, но не из ее глаз, по-прежнему удивительно блестящих. — Я не хочу заставлять кафедры делать что-либо насильно, по правде, я и не думаю, что это хороший способ руководить; поэтому в тот раз я ничего не стала говорить тебе и Марсело. Но не считай, будто мне приятно знать, что мы думаем одинаково. Университет меняется, и самое плохое, что находятся господа, не желающие себе в этом признаться. Нам нужны гибкие люди, многогранные, обладающие обширными знаниями и, кроме того, умеющие эти знания донести до студентов; наука же — нечто иное: не имеет к этому ни малейшего отношения, там есть свои источники и свои способы компенсации. А нам уже хватит специалистов по всякой ерунде!
— Да, конечно, — я попытался робко возразить. — Но ведь сейчас многие полагают, что узкая специализация необходима.
— Так и есть! Кто сказал, что это не так? — возмутилась деканша, выразив свой протест в адрес моего высказывания еще и резким взмахом рук. — Невозможно знать все; но и мы не должны превращаться в дилетантов, в профанов. Но всем известно, даже людям со стороны, что в университете специализация вырождается в какое-то совершенное безобразие. Уверяю тебя, что специализация — это основной аргумент бездарей и тех, кто хочет, чтобы ничего не менялось, потому что любые перемены повергают их в панику. Я это говорю вполне серьезно: довольно готовить специалистов по каким-то никчемным микроскопическим знаниям, ученых невежд со способностями не выше, чем у мужика от сохи, и которые, в довершение всего, даже не смогут посвятить свою жизнь науке. Нам следует готовить людей интеллигентных и образованных, полезных членов общества, способных сделать счастливыми самих себя и окружающих; одним словом, порядочных и достойных граждан, согласен?
Я с жаром закивал головой, соглашаясь — а что мне оставалось делать? — с диагнозом деканши.
— Во всяком случае, — добавил я затем, пытаясь не дать погаснуть последнему лучику надежды, — меня бы не удивило, если наша кафедра в последний момент решила бы заменить заявку на другую, более конкретную. Если они захотят, то за меня не беспокойся: мне все равно, останется эта заявка или будет новая. Более того, если придется выбирать, то по правде…
— Спасибо, Томас, но об этом не может быть и речи, — прервала меня деканша тоном, сразу посерьезневшим от сознания того, что она любой ценой должна помешать мне совершить этот щедрый и лицемерный акт самопожертвования, на который я был готов пойти якобы с намерением уберечь ее от неприятностей и огорчений. — Я этого не допущу. Поскольку бумаги уже в ректорате, я не позволю дать делу обратный ход. Красиво бы это выглядело! Кроме того, во внимание принимают в первую очередь мнение заведующего кафедрой. А заведующий кафедрой уже высказался. Так что успокойся: головой ручаюсь, останется именно эта заявка.
Смирившись с неизбежным, я поблагодарил ее. Затем извинился:
— Ладно, мне надо бежать, а то опоздаю на поезд.
Деканша опять засияла широчайшей улыбкой.
— Ты едешь в центр?
— Да.
— Я тоже собираюсь туда. Если хочешь, я отвезу тебя на машине. К счастью, сегодня мне не надо возвращаться в университет.
— Спасибо, — поблагодарил я. — Но не стоит беспокоиться.
— Да мне совсем не трудно. Ты где живешь?
Я сказал адрес.
— Какое совпадение! — воскликнула она. — Мне как раз по пути!
15
Всю дорогу в машине мы продолжали беседовать. Хотя вначале деканша слегка нервничала, как любая женщина, не привыкшая к мужскому обществу, все же она казалась счастливой: напористо говорила, много жестикулируя и время от времени трогая заколки, удерживающие ее волосы; ее искренний тон сперва меня озадачил, но под конец я даже стал чувствовать себя польщенным; она улыбалась и постоянно оборачивалась в мою сторону. Что касается меня, то я ограничился ролью слушателя, следя за прихотливыми извивами ее речи, и это позволило мне в какой-то момент забыть и о неминуемом теперь провале на конкурсе, и о грядущем телефонном звонке Марсело из Мадрида. По поводу же хитроумного плана Марсело, то, собираясь неукоснительно и без возражений его придерживаться, я вообще ни на секунду не задумывался.
Вначале деканша говорила о Марсело: она поведала историю их знакомства, пропела дифирамбы его книгам и его лекциям, в дружески-шутливом ключе высмеяла его устаревшие взгляды на университетскую жизнь. Это вновь обратило ее мысли к университету и позволило опять почувствовать себя под защитой спокойной уверенности, даваемой ее высокой должностью. Она завела речь о новом учебном плане, с горечью отозвавшись о проекте, представленном нашей кафедрой. Затем разговор зашел о катастрофе, грозящей в связи с повышением цен на образование.
— По крайней мере хоть в отношении твоего конкурса они попали в точку, — произнесла она убежденным тоном, в котором явно сквозило облегчение. — На самом деле, не все со мной согласятся. Мне это известно: многие скажут, что с такой заявкой будет слишком много кандидатов. И это правда. Ну и что? Всегда на первом месте должны быть нужды факультета; по-моему, никто об этом не задумывается, все думают только о себе. А, кроме того, если наш собственный кандидат окажется подходящим, то элемент здоровой конкуренции ему совсем не повредит, скорее, он послужит стимулом, ведь так?
— Естественно, — солгал я, опять поддаваясь своей рабской и уже ненужной теперь привычке во всем с ней соглашаться. — Почему бы и нет?
— Вот и я так думаю. Я вовсе не собираюсь устраивать лишние сложности нашим университетским кандидатам, но я и не из тех, кто продолжает верить в обманчивую возможность объективности. Ты же преподаешь литературу и, наверное, читал Хосе Бергамина. Он писал: «Я субъект, соответственно, я субъективен. Если бы я был объектом, я был бы объективен». — Она шумно, принужденно расхохоталась, словно желая смехом смягчить бьющую в глаза скандальность цитаты. — Остроумно, правда? И к тому же совершенная правда. Я не верю, что кто-то в состоянии быть полностью объективным. И особенно конкурсная комиссия. Во всяком случае ясно, что ответственность и здравый смысл говорят за то, чтобы сам университет подбирал себе кадры, в которых он заинтересован. Хотя, естественно, кандидат должен отвечать минимальным требованиям.
Она перечислила эти минимальные требования; я непроизвольно сопоставил их со своими возможностями: итог подтвердил мои наихудшие опасения. Под конец деканша заговорила об университетской автономии, и пока она распространялась на эту тему, меня вдруг посетило откровение: я понял, что она говорит вовсе не для того, чтобы поделиться со мной своими идеями об университетской жизни, а для того, чтобы любой ценой избежать неловкого молчания, или же ей самой беседа об университете представлялась разговором о совершенно других вещах. Словно прочитав мои мысли и желая оправдаться, деканша прервала себя на полуслове.
— Извини, — произнесла она, грустно качая головой и адресуя ветровому стеклу улыбку, обнажившую двойной ряд белоснежных зубов. — Я тебе надоела. На самом деле, эта работа забирает все силы… Иногда мне кажется, что я постепенно превращаюсь в настоящую бюрократку.
Возникла пауза, казалось, деканша напряженно о чем-то раздумывает. Мы въезжали в Барселону. Белое полуденное солнце стояло над шоссе, и в его дрожащем сиянии на раскаленном асфальте мерещились лужицы воды; вдали миражом плавал серый туман — то ли грязь, то ли обманчиво-ранняя осень. Поскольку пауза затянулась, я интуитивно догадался, что своим молчанием я как бы косвенно соглашаюсь со словами деканши, и почувствовал, что просто обязан хоть что-нибудь сказать. Я открыл окошко и произнес:
