головой и странно посмотрел на Флоренс, которая сидела здесь же, закутанная в плед.
Леди Кессиди заставила ее выпить одну из пилюль, видимо опасаясь приступа. Приступа не было. А вот озноб и крупная дрожь были.
Розалин даже вывела ее из комнаты на кухню, поближе к очагу.
Констебль Гроув, совсем молодой и худой настолько, что форма на нем едва не висела, появился очень быстро. Когда ему рассказали, что произошло, на его лице мелькнуло выражение, очень напоминавшее удивление и даже недовольство: словно его отвлекли от чего-то важного ради ерунды. Флоренс, которую снова заставили подняться в комнату, подумала именно так. Впрочем, констебль Гроув быстро взял себя в руки.
– Что же, – начал он бодро. – Платье – важная вещь для юной девицы, а намеренная порча имущества – все еще преступление в этой стране. Попробуем найти вашего недоброжелателя, мисс Голдфинч. А вот с пятнами, боюсь, ваша горничная справится куда лучше, чем я.
И он неловко улыбнулся – именно Флоренс, хотя в комнате была и леди Кессиди, и Розалин, – и попросил разрешения вытащить вешалку с платьем ближе к окну.
– Ох, – сказал констебль озадаченно. – Вижу, дело не только в пятнах!
Флоренс всхлипнула.
– Не могли бы вы оставить комментарии при себе, мистер Гроув? – нахмурилась леди Кессиди.
– Прошу прощения, леди Силбер, – констебль поправил форменную фуражку, – и мисс Голдфинч. Я не хотел задеть ваши чувства. Просто… – Его лицо вдруг потемнело, стало даже печальным, словно констебль Гроув вспомнил о чем-то плохом. – Не важно, мисс Голдфинч. Испорченное платье – это, конечно, не срезанный кошелек с последними деньгами, но вы огорчены произошедшим. Ваш опекун, как я вижу, тоже недоволен тем, что в его доме появился кто-то, способный на подлость. Попробуем разобраться. Напомните мне, во сколько вы вернулись? Не заметили ничего подозрительного?
Флоренс рассказала ему все, что произошло с момента, как она вошла в дом, а потом ответила на вопросы о своем утре. Речь ее на удивление звучала ровно, будто бы все чувства разом исчезли, спрятались, и можно было подумать, что произошедшее совсем ее не трогало.
Ладонь леди Кессиди все это время лежала на ее плече, прохладная и крепкая, пальцы почти вжимались в кожу, будто леди Кессиди боялась, что Флоренс вдруг сорвется с места и попытается убежать.
Констебль Гроув слушал внимательно, ничему не удивлялся и вообще выражение лица сохранял на удивление доброжелательное и пустое. Флоренс даже подумала, что, пожалуй, он думает о ней как об избалованной дурочке, которая расстроилась из-за куска дорогой тряпки и устроила сцену, заставив весь дом бегать вокруг. И от этой мысли было куда хуже, чем от прикосновения к заляпанной старым жиром ткани.
– Я опрошу слуг, с позволения вашего мужа, леди Кессиди, – сказал констебль, выслушав Флоренс. – И задам вопросы управляющему. Потому что, следуя обычной логике, мы можем предположить, что кто-то из старых слуг, преданных дому и его обитателям, вряд ли отважился бы на такой гнусный поступок. Может быть, вы, мисс Голдфинч, замечали за кем-то недоброе отношение к себе?
Флоренс покачала головой.
– Нет, констебль Гроув.
Разве что за дядюшкой, который казался порой жестоким, и за кузинами, особенно за Дженни, но жаловаться на кузин при леди Кессиди Флоренс не решилась бы. За ябедничество в пансионе могли начать щипать до синяков, подкинуть в кровать лягушку или сырую курицу. Солидарность учениц была сильнее взаимных обид, их предпочитали решать друг с другом, а ко взрослым идти только в случаях, когда сами не справлялись с чем-то куда большим, чем взаимная неприязнь двух девчонок.
– Такого дурака еще поискать надо, – проворчала Розалин.
Леди Кессиди покосилась на нее, а потом повернулась к констеблю:
– Пусть Джонс составит список слуг, нанятых в последние месяцы. И стоит, наверное, узнать, кто и где был сегодня днем. И не сбежал ли стремительно ближе к обеду. Утром же все было в порядке, так, Флоренс?
Флоренс кивнула.
И попросила посидеть где-то не здесь, не в своей комнате, пока констебль выполняет свою работу.
В библиотеке было тихо, прохладно и пахло книжной пылью и мокрой землей: за окном совсем недавно поливали клумбу. Флоренс расположилась в кресле рядом с пустующим камином и сидела, глядя в его темный зев.
Розалин не отходила от нее ни на шаг – и сейчас тоже была здесь, тихая, словно тень. Может, она и хотела бы что-то сказать, но видела, как дергается уголок губ Флоренс от каждого звука, и потому помалкивала.
Время здесь казалось застывшим. Флоренс сосредоточилась на ощущении прохлады от сквозняка, тянущего от окна, и прикрыла глаза.
Пальцы уже не так дрожали. Мысли уже не так путались в голове.
Констебль Гроув, может быть, и правда считал ее капризной дурочкой, но его вопросы не только заставили Флоренс шаг за шагом вспомнить весь день: от пробуждения, тревожного, как во все последние дни, до возвращения в карете Силберов из обители. Эти вопросы еще помогли отстраниться – наверное, вот самое правильное слово. И сейчас, сидя перед библиотечным камином, вдали от суеты, поднятой ею самой, пусть и невольно, Флоренс чувствовала уже не страх, а злость.
И непонимание.
Знакомый стук раздался чуть раньше щелчка дверной ручки. Кузен Бенджи, стремительный, как пастушья собака на выгоне, вошел в библиотеку.
– Розалин, – сказал он и перевел дыхание, прежде чем продолжить: – Не могла бы ты принести нам с Флоренс чай? Пожалуйста.
Флоренс моргнула и посмотрела на кузена. Тот выглядел непривычно строгим, нет, злым: ни капли привычного теплого лукавства в глазах, даже черты словно заострились, как бывает у тяжелобольных или страшно усталых людей.
– Я не хочу больше чая, спасибо, – попыталась возразить она.
Бенджамин посмотрел на нее как на ребенка, вздумавшего упрямиться из-за ерунды.
– Как прикажете, милорд, – проворчала Розалин и вышла, оглядываясь.
Бенджамин ловко подхватил стул, стоявший у стены, и сел на него, закинув ногу на ногу, напротив Флоренс.
– Я сам найду тебе новое платье, – сказал, нет, почти прошипел он. – И придушу эту дуру Дженни своими руками…
– Дженни? – Флоренс вспыхнула.
Губы ее снова едва не задрожали.
– А ты думала, у маленькой посудомойки хватит ума на такое? Ох, моя птичка Флоренс, местами в доме вроде этого дорожат. Сюда не попасть просто так, чтобы ты понимала, моя матушка следит за тем, чтобы слуги были чистыми и честными! – Нога Бенджамина нервно раскачивалась, а пальцы сжимали подлокотник до побелевших костяшек. – Тот малый, констебль, просто выстроил всех младших горничных и помощниц кухарок в ряд у лестницы и пообещал, что мой папочка отпустит с миром ту, которая это сделала, если она признается в течение четверти часа. Есть в этом Грейве…
– Гроуве, – поправила его Флоренс.
Бенджамин закатил глаза.
– Есть в этом Гроуве что-то очень убедительное. Особенно когда за его спиной стоит мой отец. Милая, – голос Бенджамина смягчился, – мне жаль, что меня здесь не было. Я приехал как раз вовремя, чтобы застать сцену допроса в холле. Хочешь со мной чем-нибудь поделиться?
Флоренс посмотрела ему в глаза: острая злоба исчезла, и перед ней снова был Бенджамин, милый Бенджамин, лучший в мире брат, которого только можно вообразить.
– Нет. – Она покачала головой. – Просто посиди со мной, пока все не закончится, ладно? Хотя нет, постой. – Она моргнула. – Почему ты сказал про Дженни?
Дверь библиотеки в этот момент открылась, пропуская Розалин и еще одну горничную с подносом: чайник и две чашки, тарелочка печенья и мед на нем вызвали во Флоренс странное отвращение, а вот Бенджамин искренне обрадовался. Он кивнул, когда Розалин сказала, что останется, – так ей приказала леди Кессиди, которая сейчас вместе с лордом Силбером и констеблем решала, что дальше делать с провинившейся служанкой.
Флоренс посмотрела на Бенджамина и нахмурилась. Она так делала в детстве, когда его шутки начинали казаться ей более злыми, чем им стоило быть. Бенджамин бросил короткий взгляд на Розалин, которая уселась на стуле у окна, как сторожащая комнату кошка.
– А у тебя, дорогая кузина, не было ощущения, что в этом, без сомнения, приветливом и теплом доме, – сквозь спокойствие в его голосе прокралось ехидство, – кто-то сильно недоволен чем-то, связанным с тобой? К примеру, тем, что кто-то другой уделяет тебе слишком много внимания? И я не про своего папочку, хотя и в его расчетливости кто-то, несомненно, увидит нежную заботу о любимой племяннице, освободившейся наконец от гнета монастырских стен. – Бенджамин недобро усмехнулся. – Твой добрый нрав и милое личико заставили немало сердец забиться чаще, а этого тебе не простят.
– Да, мисс Флоренс, завистников
