– Помню.
– Там жили только военные с семьями. Высший командный состав. И в одну ночь в этом пятиэтажном доме не осталось ни одной души. Все арестованы, даже жены и дети…
– Да что ты!
– Что творилось! Что творилось! Плакали женщины, кричали перепуганные дети, по улице летал пух из взрезанных при обыске перин. «Черные вороны» подлетали к дому один за другим беспрерывным потоком, наспех грузились живым грузом и снова исчезали. На рассвете наш дворник Ефим извлек из-под лестницы в парадном двух девушек. Они оказались домашними работницами, каким-то чудом убежавшими в суматохе из страшного дома и спрятавшимися у нас в парадном… Я никогда, Аня, не забуду этого кошмара! Боже мой, во что превратилась Россия!
Белецкий вздохнул и плотнее завернулся в одеяло. Анна Сергеевна встала и распахнула окно в сад. Пряный запах трав и цветов ворвался в комнату. Анна Сергеевна увернула фитиль керосиновой лампы и принялась раздеваться.
– Ты надолго приехал, Коля?
Белецкий потушил папиросу и зевнул:
– К сожалению, через две недели я должен ехать в Москву. Работы по горло…
– Как? Через две недели? Это невозможно! Ну разве это жизнь!.. – простонала жена.
– Что поделаешь, Аня! Теперь надо быть очень осторожным: чуть что – мигом обвинят в саботаже или, чего доброго, во вредительстве.
– Да ведь у тебя орден есть! Орден Ленина от правительства!
Белецкий рассмеялся.
– Ах, какая, однако, ты наивная… Разве мало было орденов у Тухачевского, Уборевича, Якира? Да сложили же они головы на плаху… Ордена – побрякушки, от них после ареста только дырки на пиджаках остаются…
– Ах, как все это нелепо..
– Да, конечно. Но с волками жить – по-волчьи выть. Кому же хочется жену вдовой делать, а детей сиротами!.. Что Варя – здорова? Вид ее мне нравится. Она подзагорела, пополнела.
– Варенька молодец. Совсем молодец. Поправляется быстро, много музыкой занимается, читает много. Мне помогает по хозяйству – всюду успевает. Она у нас умница.
– Да, девушка славная… Женихов не предвидится?
– Пока не видно. С Денисом она, по-моему, чересчур много возится. Ну да это старая дружба, опасного ничего нет. Варенька понимает, что он ей не пара. Понимает это и Денис. Но – дружат. Тут как-то вечер его стихов устроила, да Денис провалился…
– Как провалился?
– Читал плохо, путался… Растерялся что ли, смутился ли перед судьями – не знаю. Здесь ведь Борис Густомесов отдыхает. Он Дениса тоже слушал…
– Густомесов? Что он здесь делает?
– Не знаю. Наташа Кистенева привезла с собой…
– Не нравится мне этот поэтишка… – поморщился Белецкий, закрывая глаза. – Какой-то он неискренний, самовлюбленный… Впрочем – талантлив. Я его раза два в Клубе мастеров искусств встречал… Как же это Денис провалился?.. Мне он ничего не рассказал. Я ведь его на пароходе видел. Гигант стал. А силища! Штурвал двумя пальцами поворачивает – я нарочно смотрел…
Анна Сергеевна потушила лампу и легла в постель. Мягкий синий сумрак залил комнату. В саду тихо посвистывала какая-то ночная птичка. Анна Сергеевна долго лежала с открытыми глазами, потом негромко сказала:
– И слава богу, что женихов нет у Вари. Рано ей еще о женихах думать. Вот одну выдали, поторопились, теперь только горе с ней.
И через минуту добавила:
– Слушай, Коля, а ты воротнички привез? Что-то я их не нашла в твоем чемодане.
Но Белецкий ничего не ответил. Он уже спал крепким сном уставшего человека.
XX
Страна дрожала от потрясений. В больших и малых городах с наступлением сумерек люди притихали, говорили шепотом и тревожно ждали «ночных гостей». Они появлялись в полночь, появлялись внезапно, резко нажимали кнопки звонков, кто-то торопливо им отворял, кто-то впускал их… Гремя подкованными сапогами, «ночные гости» шли по коридору, без стука отворяли двери в частные квартиры и вежливо предъявляли ордер на обыск и арест. Взламывали паркеты, открывали шкафы, поднимали крышки роялей, швыряли на пол книги, вспарывали матрацы и диваны, рылись в бумагах и белье, а утром, с усталыми и бледными лицами, они садились в предрассветной мгле в легковые машины и увозили с собой перепуганную и дрожащую жертву под всхлипы женщин и плач детей.
Звонки, обыски, аресты.Допросы, суды, этапы.Приговор за приговором.Пять лет! Семь лет! Десять лет!Расстрел!!
По ночам по всей стране тихо, словно крадучись, передвигались эшелоны. В набитых до отказа товарных вагонах, как черви, копошились заключенные. Их везли в тайгу, в тундру, на край земли, подальше от глаз народных. Ветер гнал по железнодорожным насыпям клочки бумажек со скорбными словами, кое-как нацарапанными огрызком карандаша: «Добрый человек! Эту бумажку положи в конверт и пошли по адресу…» И дальше: «Мама (или жена, дочь, сын, брат). Я жив, но осужден на 10 лет. Вот уже две недели куда-то везут по этапу. Куда – не знаем. Кормят одной селедкой, а воды не дают. Не вините меня и не думайте, что я преступник. Я осужден невинно, как и все другие. Если что случится со мной – не горюйте шибко, уж, видно, так на роду написано…»
И нес ветер эти скорбные письма по всей русской земле, мочил их дождь и сушило солнце. Но не было случая, чтобы такое письмо осталось лежать в пыли на насыпи. Кто-то находил их, бережно расправлял, отряхивал приставшую грязь, клал в конверт и тайком, в сумерках, бросал в почтовый ящик. И поскорее уходил, оглядываясь и сутулясь. И с горечью думал о том скором времени, когда и ему придется выбрасывать письма из окна тюремного вагона. Раздавленный, запуганный народ сохранял где-то в глубине сердца сплоченность и непримиримость к врагу. Если не было открытой вооруженной борьбы, то была другая борьба, выражавшаяся во внутренней душевной сопротивляемости и внутренней собранности. Так связанный по рукам и ногам человек плюет в лицо своим мучителям…
В вагонах подмосковных дачных поездов появлялись в тамбурах поспешно наклеенные плакаты, призывавшие народ к борьбе с властью, подписанные «ЦК ВКП (б) – ленинцев». Это другая шайка авантюристов торопилась использовать всеобщее смятение, сбросить правительство и сесть на его место. Суетливые люди в штатском, заметив такой плакат, дергали ручки запасных тормозов, останавливали поезда, оцепляли вагоны и делали повальные обыски.
В тюрьмах кому-то выбивали зубы, совали под ногти иголки, били в кровь рукоятками наганов – допрашивали. В камерах на грязных цементных полах валялись вперемешку рабочие и академики, солдаты и генералы, коммунисты и беспартийные. У ворот тюрем с утра до позднего вечера вились бесконечные ленты очередей: женщины и девушки с мешочками в руках дожидались передачи.
В университетах, на заводах, на фабриках отрекались на общих собраниях от отцов, братьев и сестер – спасали свою жизнь. На работе, в обеденные перерывы, подписывали предложенный «особым уполномоченным» текст требования смертного приговора «врагам народа». Подписывали дружно, торопливо, не ропща и не протестуя. Являлись по вызову в НКВД, становились доносчиками против своей воли и, приходя домой, кончали самоубийством.
Газеты пестрили крупными заголовками о политических процессах, газеты хором требовали расстрелов. Только расстрелов!
Кровавая горячка по истреблению инакомыслящих достигла апогея. Горло народа сдавили железные клещи…
XXI
В этом бушующем море крови и слёз село Отважное и прилегающие к нему деревни оставались счастливыми островками – судьба как-то хранила их. Первая ласточка горя залетела перед Троицей: арестовали отважинского печника Солнцева, любившего компанию и умные разговоры. Ананий Северьяныч, часто посещавший печника, чуть не умер от страха и стал обходить дом приятеля за версту. Вслед за первой ласточкой прилетела и вторая: в письме из Саратова, с борта теплохода «Ашхабад», машинист Попов сообщал об аресте капитана Груздева и просил жену передать это печальное известие семье капитана. Наконец, спустя еще некоторое время, в Татарской слободе был арестован секретарь партийной ячейки Валиев.
На другой день после ареста Валиева, вечером, Алима Ахтырова вызвали в сельсовет. В небольшой комнатке председателя сельсовета Пронина, временно назначенного вместо Валиева секретарем партячейки, сидел маленький бритый человек с вислыми плечами и, нахмурив брови, рассматривал какие-то бумаги. Поодаль от него сидел возле окна тучный и лохматый Пронин и, полураскрыв от страха большой рот, внимательно следил за бровями незнакомца. В комнате плавал сизый табачный дым.
Незнакомец быстро взглянул на Ахтырова и через стол, не вставая, протянул ему крошечную потную руку.
– Уполномоченный по особым делам Кукушкин, – отрекомендовался он. – Из Костромы… Садитесь, товарищ Ахтыров. Поговорим. Товарищ Пронин, в канцелярии никого нет?
– Нет… – ответил Пронин. – Все уже разошлись по домам.
