— Хорошо, — кивает Надя. — Я выучу.
По улицам шныряет «москвичок» неотложки. Кажется, что даже он изнемог. Рядом с шофером — Надя. На ее докторском чемоданчике всего одна карточка.
Шофер покосился на эту карточку.
— Глафира? — спрашивает он.
— Глафира Васильевна, — кивает Надя.
— От баба! — кряхтит шофер. — Дня не проходит, чтоб не трезвонила в неотложку…
«Москвичок» въезжает во двор старого дома. Когда Надя вышла из машины, шофер высунулся в дверцу и крикнул вслед:
— Вколите ей два кубика, и все!..
Оплывшая старуха открывает Наде дверь. Поверх ночной рубахи накинут на плечи старухи мятый ситцевый халат. Она дышит астматически, со свистом. Вслед за ней идет Надя по длинному коридору коммунальной квартиры.
Комната метров десять. Неприбранное постельное белье на железной кровати. По стенам приколоты репродукции из «Огонька». Есть шкаф, есть даже телевизор, но все это такое же осевшее и разваливающееся, как и сама Глафира Васильевна. В углу на тряпках лежит толстый, неповоротливый фокстерьер. Он тоже похож на свою хозяйку.
Войдя в комнату, старуха тотчас опускается на стул у стола и, скинув с левого плеча халат, обнажает исколотую инъекциями руку.
Тем временем Надя вынимает из чемоданчика шприц, ампулу, вату. Старуха бдительно следит за всеми этими приготовлениями.
— Эфедринчику, золотце, не жалей. Сделай два кубика, — и без всякого перехода добавляет: — Забегал вчера Федька, посидел пять минут, развернулся и пошел. Сунул в коридоре десятку и просит: только не сказывайте, мама, моей Люське. Я ему говорю: Федя, а Федя…
Надя делает ей укол.
— И то удивляюсь, с чего это он забежал спроведать меня? Не ты ли, золотце, звонила ему?
Комната студенческого общежития. Вечер.
Женя накрывает на стол, доставая из шкафа самую разнообразную посуду.
Надя чистит картошку.
Женя. Жрать хочется сумасшедше!.. Между прочим, если тебе понадобится после ужина остаться с Сережей вдвоем, то я тактичненько исчезну. А Тонька дежурит в ночь…
Надя. Никому это не нужно.
Женя. Дура.
Надя (не желая продолжать этот разговор). А наверное, старые врачи были талантливей, чем мы.
Женя. Здрасьте.
Надя. Сейчас приходит ко мне больной, я его отправляю на рентген, на электрокардиограмму, требую анализы, измеряю ему давление… А раньше? Приложит доктор свое ухо к груди, к спине, пощупает живот…
Женя. Кустарщина.
Надя. Уж лучше кустарщина, чем ремесленничество.
Женя (смеется). Ох, у меня сегодня был случай! Является на прием дядечка, крепонький такой, румянец от уха до уха. Закрывать бюллетень, выписываться на работу. Не с моего участка, с соседнего, а там врач в отпуске. Ну, мне как-то неудобно только расписаться, и все. Дай, думаю, я его для солидности послушаю. Слушаю легкие, и кажется мне, что у него пневмония. Чем больше слушаю, тем больше кажется. А он стоит, улыбается. Ему смешно, что я молоденькая и слишком над ним, здоровяком, хлопочу. Отправляю его на рентген. Приходит через полчаса, приносит заключение рентгенолога: пневмония правого легкого. Я чуть не бросилась целовать этого дядечку! Пневмония, говорю ему радостно, у вас пневмония!.. (Смеется.) Такая счастливая, что поставила правильный диагноз!.. Надька, довольно чистить, я помираю с голоду, беги варить на кухню.
Надя (подымается, берет кастрюлю). И совершенно мы слепые котята, Женечка!.. А ведь через неделю получаем диплом.
Женя. Подумаешь! И так работаем врачами… Стой. Я тебя причешу.
Она подбегает к Наде и пытается причесать ее.
Надя (покорно подставив свою голову). Знаешь, какое мое самое большое желание? Выспаться! За все шесть лет выспаться. Я вчера на ночном дежурстве подсчитала: у меня недосыпу пять тысяч двести тридцать два часа…
Женя. А еще говорят, что ты добрая. Патлы у тебя жесткие.
Надя. Я не добрая. Я растерянная.
Женя. И туфли мои надень. Быстренько.
Скинув свои туфли на высоких каблуках, она заставляет Надю тут же переобуться.
Женя. Жить надо так: придумывать себе праздники. Не общественные, а личные. Решаю с утра — сегодня у меня праздник. Знаешь, как это заразительно действует на окружающих?
Надя (улыбнувшись). Фантазерка ты.
Женя. И врунья. Врать, Наденька, интересно. Как будто два раза живешь: один раз по-настоящему, а второй — по-выдуманному. Имей в виду: сегодня день твоего рождения.
Надя. С ума сошла.
Женя. Ну, беги. Не забудь посолить.
Комната общежития уже окончательно прибрана. Стол накрыт.
Стук в дверь. Торопливо что-то жуя и надевая на ходу пальто, Женя впускает Сережу Кумысникова.
Кумысников. По какому случаю банкет?
Женя. У Нади день рождения.
Кумысников (удивленно). А мы ведь праздновали его зимой.
Женя. Значит, сегодня именины. Святая Надежда. Была такая.
Она подходит к Кумысникову, вынимает из верхнего карманчика его пиджака гребенку.
— Подаришь Наде. Садись. И веди себя соответственно дате.
— То есть?
— Мне обрыдли ваши разговоры о науке. И вообще, дай себе сегодня отпуск от своей образованности. — Повертевшись и охорашиваясь, останавливается перед ним. — Сережка, тебе когда-нибудь делали анализ крови?
— Делали.
— Ну и как?
— Нормально.
— Странно. По-моему, там у тебя вместо плазмы — бульон. Из кубиков. Шесть литров тощего бульона в системе кровеносных сосудов. Брр, какая скука!
Он смеется.
— Ты куда уходишь?
— Скоро приду. Надя на кухне, сейчас принесет картошку. Оставьте штучки три.
Ушла.
Кумысников прошелся по комнате, повертел в руках книжку, оставленную Надей на столе.
— А Женя где? — раздался голос за его спиной.
С кастрюлей дымящейся картошки вошла Надя.
— Поздравляю тебя, Надюша. И прими этот символический подарок.
— Успела все-таки наврать, — смеется Надя. Они садятся за стол, едят.
— Тебе нравится, как я причесана?
— Отлично.
— А ты заметил, что я в новых туфлях?
— Конечно заметил. Отличные туфли.
— Женькины. И прическа Женькина.
— Зачем ты мне все это рассказываешь?
— Чтоб ты не воображал.
Они едят. Сережа Кумысников — человек уверенный, но сейчас он несколько смущен Надиной прямотой.
— Хочешь вина? — спрашивает Надя и, не дождавшись ответа, вскакивает и достает из шкафа бутылку. — Портвейн. Женя велела, чтоб я устроила нам праздник. Выпьем. Ты догадался, что она нарочно оставила нас вдвоем?
— Я об этом не думал, — он улыбнулся. — Ты уж слишком старательно повторяешь все, чему тебя научила Женя.
Надя спросила:
— Сережа, тебе жалко больных, которых ты оперируешь?
— Я пока еще не оперировал, а только ассистировал на операциях.
— Ну, все равно, жалко?
— В общем, конечно. Но я думаю, что настоящий, талантливый хирург руководствуется не столько жалостью, сколько желанием сделать грамотную, удачную операцию.
— Когда я впервые попала в анатомичку, — говорит Надя, она уже немножко опьянела, — я не спала потом всю ночь… Я думала: лежит передо мной на холодном мраморном столе труп неизвестного человека. Никому не известного. И никому не нужного, прожившего настолько одинокую жизнь, что его даже некому похоронить.
— А на ком, по-твоему, надо учиться анатомии? — спрашивает Сергей.
— Не знаю. Ничегошеньки я не знаю… Расскажи мне что-нибудь.
— Из какой области?
— Почему люди боятся быть добрыми? Я никогда не слышала, чтобы, говоря о ком-нибудь, сказали просто: он добрый человек… Говорят — умный, говорят — мужественный, талантливый, энергичный…
Кумысников пожал плечами.
— Доброта — абстрактное понятие. Важно ведь, на кого она распространяется.
— Боже мой, какой ты правильный человек, Сереженька! И все мне в тебе ужасно не нравится…
— Надька, ты пьяна, — серьезно говорит Кумысников. — Плетешь какую-то ерундовину.
Надя поднялась.
— Иди домой, Сережа. Спасибо, что навестил. Жене я скажу, что мы целовались, иначе она рассердится.
Кумысников делает шаг к ней.
— А я и вправду могу поцеловать тебя…
— Неохота, Сережа. Иди. Он вышел.
Надя сперва начала убирать со стола, потом подошла к зеркалу, посмотрелась в него и сказала:
— До чего ж ты некрасивая, Надька!..
Огромная аудитория, раскинувшаяся высоким амфитеатром. Она так велика и так округлена, что ее не охватить одним взглядом. Где-то внизу, в центре аудитории, — кафедра, кажущаяся игрушечно-маленькой, если смотреть на нее сверху, из последних рядов, расположенных под потолком.
