- О ком ты, дядя Коля? - изумленно спросил Авдейка.
- О деде твоем, о ком же.
- Врешь ты все, дядя Коля, - печально сказал Авдейка. - И кукиш. Я раньше не верил, что ты плитки воруешь, а теперь верю.
- А я тебя грамоте учил, думал, ты мне друг. Авдейка посмотрел на обиженный треугольник, в который сложились губы дяди Коли, и ответил:
- Я все буквы забуду, которые с тобой учил, а в школе снова выучу. Или другие придумаю.
Потом он дотронулся до руки дяди Коли и ушел с предчувствием какого-то несчастья, которое непременно стрясется - не с дедом и не с ним, а с самим дядей Колей...
- Ну ты, шелупонь! - услышал Авдейка голос Сахана. - Мешком тебя трахнули? Третий раз спрашиваю - дома Коля-электрик?
- Дома. А зачем тебе?
- Много будешь знать - вот какой станешь. - Сахан взял Данаурова за нос и повернул к Авдейке. - Видал?
- Оставь его, - сказал Авдейка. - У него и так детей нету.
- А соплей как у тебя, - ответил Сахан, тщательно вытирая пальцы о пиджак Данаурова.
- Мальчик, дай мне палку, - скорбно проскрипел Данауров.
Авдейка поднял черную палку, осмотрел ее и вернул Данаурову. Тот с неожиданной силой ткнул ею Авдейку и захихикал.
Авдейка ушел, растирая грудь, и так обиделся, что даже не стал смотреть, как разгружают уголь. Дед, возвращавшийся с подписями изгнанников под текстом обвинения домоуправа Пиводелова А. А., саркастически прихрамывающим на литеры "X" и "М", встретил Авдейку у ворот и подбросил вверх:
- Подписались! Не все, правда, но двенадцать душ есть. Выходит, отделение теперь подо мной! Наверное, и дивизии так не радовался. Ну, держись, домоуправ!
Но Авдейка не разделял его радости и молча высвобождался из железных рук.
- Ты чего нахохлился? - спросил дед.
- Я ему палку поднял, а он меня ударил.
- Кто?
- Который не верит.
- Плюнь, Авдейка, он ведь не человек. Урод он.
- Некрасивый, - согласился Авдейка.
- Не в красоте дело. Он урод, моральный урод. Понимаешь?
- Понимаю. - Авдейка вздохнул. - И не побьешь его - старый он и трясется.
- Молодец, - ответил дед. - Но не горюй, кого бить - всегда найдется. Вот кукиши...
Тут дед встрепенулся и стал всматриваться в глубину двора.
- Уголь?
- Уголь, - подтвердил Авдейка. - На зиму заготавливают.
Дед фыркнул, как застоявшийся конь, и помчался к кочегарке. Авдейка поскакал следом, мельком прочитав вопросительную ногу Штыря, сидевшего на парапете.
# # #
В кузове грузовика, загнанного в подворотню, двое людей орудовали лопатами, сбрасывая уголь в выем подвального окна кочегарки. В проеме распахнутой двери стоял Феденька и покрикивал:
- Не гони! Не гони! Точнее сыпьте, дьяволы!
- Эй, в машине! - гаркнул дед.
Голос его, усиленный подворотней, заглушил скрежет лопат и падение угля. Рабочие остановились. Надраенные углем лопаты метнули в подворотню снопы света. Стал слышен скрежет в глубине кочегарки.
- Сколько угля привезли?
Феденька состроил свирепый нос, выпятил грудь и спросил:
- Тебе чо надо, старикан?
- Машина первая или еще были?
- Первая, - ответили из грузовика.
Феденька вскинулся боевым петухом и приступил к деду:
- Тебе чо, тебе чо надо? Ты кто такой?
- А ты уж не Феденька ли истопник? - спросил дед. Феденька принял позу и важно ответил:
- Он самый. Ты, если с делом, заходи вечерком.
- Я тебе зайду, шкура! - дико заорал дед. - Я тебе покажу, как государственный уголь налево загонять! Ты у меня постудишь людей, подлец!
- Иди, иди отсюда, старый черт, - угрожающе протянул Феденька и толкнул деда в грудь. - Шумит тут...
Договорить он не успел. Дед коротко взмахнул рукой, и Феденька бесшумно исчез. Озадаченный столь внезапным исчезновением истопника, дед приподнялся на носочки и посмотрел в непроглядный подвал кочегарки. Феденьки не было. Дед смущенно крякнул, но овладел собой и прорычал рабочим, застывшим в кузове:
- Все машины сочту! И уголька налево не уйдет.
- Вам бы за Пиводелова приняться, папаша, а не за Феденьку, - спокойно отозвались из кузова белые зубы. - Вот кто тянет. А Феденьке много ли надо выпил да на солнышко.
- Доберусь и до Пиводелова. Он у меня вот где! - Дед хлопнул по карману с заявлением эвакуашек и, не раздумывая, направился в домоуправление. Подергав запертую дверь, он грохнул по ней кулаком, несколько исказив надпись на железной дощечке.
- Кончай колотить, дядя, - внушительно заявил Сопелка-секретарь. - Нету начальника. Не видишь, что ли, "домопродав" написано?
- Ну и что? - спросил дед, разглядывая переделанного мелом "домоуправа".
- А то! Он, когда приходит, стирает. Тряпочку с собой носит. А только уходит - я снова приписываю. Я за это отвечаю.
- Молодец, рыжий! Скоро этого начальника тут вообще не будет. За это я отвечу, - сказал дед и тут же внезапно и глубоко задумался. "Чем отвечу? Чего теперь жизнь моя стоит? Бывало, волости целые в ружье поднимал, а теперь? Двенадцать несчастных подписались, да и те с отчаяния. Бунта они боятся. "Коллективное письмо - бунт, - так и объяснил один урод. - Только по одному писать можно. И с низшей инстанции начинать. А откажут - тогда только выше можно. Иначе - бунт". Откуда он взял? Или и на гражданке такой порядок, а я один не заметил? Тоща и за двенадцать благодарить надо. Только бы ноги не отказали - слабеют ноги, почвы не чуют".
Авдейка взял деда за руку и повел домой.
- Зря ты так Феденьку, - сказал Авдейка. - Он на собаку из букваря похож. И веселый.
- Нечего жуликов жалеть.
- Так ведь все воруют.
- Все на фронте кровь льют, вот где все! А ворует погань всякая, кукиши.
- Феденька воевал, контузило его. И не везет ему. Его прошлым месяцем двое мужиков так избили, что он кровавыми пузырями пошел. И ты теперь.
- Может, и погорячился, - хмуро ответил дед.
- Погорячился, - подтвердил Авдейка.
- Но он ведь меня первый, ударил, - забегая перед Авдейкой, объяснял дед. - Я и сам удивился, с чего, думаю, озлел. Теперь знаю - толкнул. И жулик.
Позади протяжно заголосила Степка, заполняя пространство двора низким звериным стоном.
- Баба, что ль, его? - спросил дед. - Да, нескладно вышло. Хлипкий он. Но жулик.
Когда поднялись в квартиру, дед отдышался и сказал:
- Ты сбегай, глянь, живой ли? А то, если помер, сдаваться пойду. Времена не те, война не гражданская, и к жулику деликатность нужна.
Авдейка ручейком скатился вниз.
"М-да, московский дворик, - думал дед, барабаня пальцами по мраморному подоконнику. - Картина есть такая. Поленова или чья там? Снег, домик, церковка, забор, собака какая или лошадь... один черт - забыл! А еще культуру внедрял - смех. Тогда, впрочем, не в картинках было дело. Да, московский дворик. Безобразие сплошное. Не гадал, что попаду, - ан на тебе. Сподобил Бог. В хоромах-то жил - не замечал, что под носом творится, не до того было, высоко летал, далеко глядел - вот носом и ткнулся. Грехи, видно, тяжки. Война, цвет нации кровью исходит - а тут ковыряйся в кукишах. Вот они". Дед достал список оккупантов и сравнил его с подписями эвакуашек. Фамилии оккупантов показались ему отвратительными и вызывающими. Список начинался каким-то Абдалквивировым, вероятно поэтом, и кончался среднеполым Тупицко-Чувило. "Не иначе как спекулянте, это Тупицко", - прозорливо решил дед и перешел к фамилиям изгнанников, отражавшим унылый опыт их предков. Тут все были какие-то Подайкины, Неступаевы да Буераковы, и только Иванов-Гвоздик подавал некоторые надежды, хотя против Тупицко-Чувило и он не смотрелся. "Двенадцать против тридцати семи, это бы ничего, - думал дед, - да народец гиблый, после первого поражения разбежится. Начштаба, конечно, сук крепкий - а ну как обломится, что тогда? Трясина. Засосут кукиши - и не вздохнешь. Тут сук не поможет. Почву сушить надо - на трусости да на горе людском нечисть плодится. Вот ведь, никогда силы в шкурниках не видел - щелчком сшибал, а обложили так, что и ноги не держат. Я-то ладно, мой век прожит. За внука страшно. Чем живы дети - ума не приложу. Скороспелки - бледные, дерганые. Отцов нет, матери, считай, на фронте. Фронт как фронт, даром что трудовой. Семьи порушены, а они среди кукишей да калек - в навозе, в отбросах войны. На развалинах жизни растут кем-то вырастут? Мой мальчик - кем? Позлее бы ему быть надо. Да куда ж он запропастился?"
# # #
Авдейка стоял рядом с Болонкой в толпе жильцов, окруживших сидевшую на земле Степку.
- Ох, люди добрые, гляньте чего! Прибили Феденьку, как есть прибили. Куда ж мне с ним теперь? - причитала Степка.
Она поправила голову Феденьки, лежавшую на ее коленях, и продолжала, раскачиваясь и синея заведенными глазами:
- Феденька, мой хороший, тихай. Мы с Феденькой посидим, попросим у солнышка тепла, а потом и отдадим друг другу. Я - ему, он - мне.
Она вдруг рассмеялась, будто ее щекотали, и, казалось позабыв о Феденьке, запрокинула лицо, счастливое темным счастьем идиотки.
- Я - ему, он - мне, я - ему, он - мне, - повторяла Степка, дергая задом, и бесчувственная Феденькина голова прыгала у нее на коленях.
