- Я - ему, он - мне, я - ему, он - мне, - повторяла Степка, дергая задом, и бесчувственная Феденькина голова прыгала у нее на коленях.
- Что это она? - шепотом спросил Авдейка. Болонка покрутил пальцем у виска.
- У, бесстыжая, - раздался негодующий женский голос.
- Больная она, себя не помнит, - ответил кто-то устало и примирительно.
Авдейка узнал голос Сопелкиной мамы, повернулся к ней, но заметил Лерку и невольно зажмурился. Лерка был страшен. Безжизненное лицо его казалось известковой маской, из которой торчали стеклянные глаза, уставленные на Степку. Крупные капли испарины проступали на коже и собирались возле углов рта.
В это время из подъезда выскочил Сахан, весело шлепнув Данаурова пустой клеенчатой сумкой. Увидев толпу у кочегарки, он остановился. Улыбка его искривилась в брезгливую гримасу. Он заметил сестрицу, подкидывавшую задом на глазах толпы, и привычно дернулся от отвращения. Испугавшись, что его заметят, Сахан хотел нырнуть в подъезд, но Леркино лицо, мелькнувшее в толпе, пригвоздило его к месту. Он увидел эту маску, эти сопли у рта и проследил взгляд, тупо уставленный на Степку. И Сахан понял. Он и прежде чувствовал в Лерке какой-то скрытый порок, но списывал на музыку, будучи не в состоянии разглядеть его сквозь барьер отвращения к мерзкому и пехотному, в чем жил сам, - и вот теперь этот порок открылся ему.
"Ну, обожди, паразит, обожди, кот паршивый! - Сахан задохнулся от ярости, рванул ворот куртки. Под рукой шевельнулись деньга Коли-электрика, и его будто холодной водой окатило. - Ну, обожди! Хочешь идиотку мою, слюни на нее пускаешь? Что ж - получишь!"
Сахан зыркнул по сторонам и спрятался в подъезде.
- Он - мне, я - ему...
Феденька захлопал глазами и сел.
- Ой, Феденька, живой! - воскликнула Степка и перестала кидать задом.
- И чо мы тут прохлаждаемся? - спросил Феденька, оглядев сборище, и добавил для важности: - Поди работа стоит.
Он поднялся на ноги, независимо сплюнул, но вдруг застонал, обхватил голову руками и пошатнулся.
- Слава Богу, живой, - прогремел голос деда, не выдержавшего неизвестности.
Он танком раздвинул толпу и подхватил Феденьку на руки.
- Куда жулика тащить? - спросил дед.
Феденька баюкался младенцем и тихо страдал.
- За мной, дядя, иди за мной, - сказала Степка и пошла вперед, указывая путь.
Толпа сопровождала деда с Феденькой распушенным хвостом. Болонка, подготавливавший ограбление богатого Ибрагима, ухватил Авдейку за локоть и зашипел в ухо:
- Не везет. Ибрагим сегодня в домоуправлении дежурить будет, я уж и окошко пометил, а тут...
- Что тут?
- Да Феденька в одной квартире с Ибрагимом живет. Так бы он со Степкой в кочегарке сидел, а теперь мешаться нам будет.
- Но ведь мы ночью пойдем, он спать будет.
- Спустил бы тебя дед с двадцати ступенек - поспал бы.
- Не ори, - сказал Авдейка.
- Смотри, - ответил Болонка, вновь переходя на шипение и указывая на стену. - Я тут крестик незаметный поставил, чтобы в темноте окошко не перепутать.
- Где крестик?
- Да вот он! Вечно не видит ничего.
Авдейка разглядел невыразительный знак под раскрытым окошком Ибрагима.
- Ну как?
- Дурак ты. Болонка. Крестик твои и днем не видно, а ночью и с прожектором не найти.
Болонка задумался и почесался.
- Ладно. Вот стемнеет - незаметней нарисую.
- А стемнеет - окошка не найдешь.
- Так что же делать? - Болонка рассвирепел. - Не сейчас же отмечать - весь двор заметит. Морочишь мне голову. Во всех книгах так разбойники делают.
- В книгах-то много всего, - ответил Авдейка, вспомнив букварное изобилие, - даже собаки есть.
- Но с окошком что делать? Как его заметить? - спросил Болонка, готовый разреветься.
- Пятое от угла, вот и все.
- А ты почем знаешь?
- Как это почем? Вижу.
- Так и я вижу. А ты... - Болонка ахнул. - Ты считать умеешь?
- Умею.
- Что ж ты раньше молчал?
- Так я раньше не грабил.
Болонка еще раз посмотрел на окна и недоуменно протянул:
- И правда пятое. Смотри-ка, я, оказывается, тоже считаю. Вот не думал. Так ты не проспи - этой ночью грабим.
Дед с игрушечным Феденькой на руках исчез в подъезде. Захлопнувшаяся дверь обрубила узел любопытства, и стянутая им толпа распалась. У дверей растерянно топтался Лерка.
Сахан вырос перед ним собранный, злой. Рванул за плечо, приводя в чувство.
- Ты... чего? - не видя его, спросил Лерка. Сахан дернулся от презрения, но взял себя в руки и твердо сказал:
- Хочешь, Степка сегодня твоя будет?
Лерка похолодел, не мог справиться с дрожью. "Догадался. И как он догадался?"
- Ну дошло, жеребец?
Лерка попятился, затряс головой в страхе и отрицании, но спросил другое:
- А ты... ты уговоришь?
- Уговорю. А деньги за горжетку... - тут Сахан хлопнул себя по карману. Мне. Понял?
- Понял, понял, пусть тебе, - ответил Лерка, наполняясь бредовым жаром.
То, что это произошло так легко и два куска, за которые ломаться и ломаться, - за так, за задницу идиотки, лежали в кармане, почему-то яростью стегнуло Сахана.
- Ты, танкист сбруев, - прохрипел он ругательство в бредовую Леркину рожу, не зная еще, что скажет этому чистенькому губошлепу, чем унизит его в следующий миг, но тут опережающе сработала какая-то ходкая, развитая извилина, и Сахан окончил: - Деньги гони на водку, вот что. Степку поить нужно. Пятьсот рублей. Я на твое скотство выставляться не намерен.
- Принесу, принесу, - заторопился Лерка и вдруг отшатнулся от ударившего в глаза солнечного блика.
Захваченный врасплох, Лерка воспринял этот луч как настигшую кару, он закрылся руками и, пригвожденный к месту, был готов к немедленной и безусловной гибели. Но луч миновал, и Лерка поднял лицо. Над ним в распахнутом окне второго этажа стояла Алешина мама. Она безучастно глядела во двор, и руки ее лежали на черном. Потом она заметила Лерку, слабо улыбнулась и исчезла.
# # #
Все впечатления следующего часа остались в Леркином сознании с такой исчерпывающей точностью, что покрыли в памяти целую жизнь. У Алешиной мамы была заискивающая улыбка, и с удивления этому начало отсчитываться время, которое Лерка по необъяснимым признакам определил в час.
Он нашел взглядом Сахана и спросил, сильно отделяя слова:
- Тебе не стыдно себя?
Но Сахан, растерянный мгновенной переменой, исказившей Лерку, не понял его.
- А мне стыдно, - сказал Лерка и ушел не оборачиваясь.
Он хотел вспрыгнуть на парапет и пересечь насыпь, но испугался, что резким движением собьет последовательность поступков, с этого момента как бы не зависящих от него и определяющихся собственной логикой, которой он вверился, следуя безошибочному и властному чувству. Поэтому он пошел в обход насыпи, с небывалой зоркостью отмечая трещины в асфальте, отбитую штукатурку на кирпичной кладке парапета и лоскут краски, трепещущий на стойке ворот.
"Она стесняется своего горя, - думал Лерка об Алешиной матери. - Она не мне улыбнулась, она меня и не узнала. Она Алешиному ровеснику улыбнулась, извиняясь за нелюбовь, за то, что она целиком с тем, погибшим сыном своим - и закрыта для жизни.
А Алеша был открыт как никто. Со всего двора один он и понимал, как я играю, и уж слушал - до слез. И запомнил, оттого и погиб вместо меня. Что я? перебил себя Лерка. - А то. Моя была очередь за водой идти, а я забыл. Просто забыл, что мне идти, и не откликнулся, когда Кащей спросил. И Алеша знал, что моя очередь, но тут же схватил котелок и полез под отодранный настил. Решил он, что я испугался? Вряд ли. Там я счастлив был, свободен, там я ничего не боялся. Теперь не угадать, что Алеша решил, но пошел он вместо меня.
А я лишь на миг и вспомнил, что моя была очередь, мой шанс, - от зависти вспомнил, уже запертый в станционную кладовку, когда по дребезжащему стеклу проплыл отцепленный вагон, а спиной к нему, упершись ногами в противоударные диски, стоял Алеша и тряс кулаком - от восторга своего, от победы, оттого, что ушел. Прыснувшая в стороны железнодорожная охрана беззвучно палила вверх, в рокочущее небо, тени бомбардировщиков скользили по выгоревшей земле, осыпалась штукатурка, и лохмотья ржавчины дрожали на решетке окна...
Но тут пробежал след по касательной к рельсам, тот след... сперва показалось - череда дымных язв проступила и, тут же потемнев, плеснула фонтанами, и вагон с Алешей чуть приподнялся, как бы завис, и вдруг исчез, скрутился в огненно-черный столб, а под ним веером распалась земля и приняла в себя обломки металла и дерева. Движение замерло, самолеты истаяли в небе, затихло дрожащее стекло, и лишь скрученный рельс покачивался сверкающей иглой да тихо дымились воронки.
Засов ударил, и остервенелый голос заорал, срываясь: "Л ну, марш, марш, я сказал, суки позорные, дружка свово собирать! Что найдете - матери пошлем. Ищите, чтоб другой раз неповадно было! Как хлеб, ищите!" Было ли время над тем горелым месивом, куда нас загнали прикладами, - куда подевалось время, когда мы бродили в дыму, и у кого первого задымились подошвы, и кто нашел первым - и что, и кого первого рвало, и кто кричал, кто кричал дурным паскудным криком, забитым в память, как кол, - Сахан, Кащей, я? Вот чего я боялся коснуться во все эти два года, потому что это я устроил побег и моя была очередь идти за водой - и это требовало немедленной расплаты, а ее-то я и боялся. И каким же гадом струистым обернулся, как в глотку не кинулся осатаневшему садисту, как пасть не заткнул, оравшую: "Шире захватывайте, голова-то откатилась, поди. Не уйдете, покуда головы не добудете!"
