Ну да, а как же: это называется «ограничение», чтобы ты, дура, не смогла добраться до еды и окончательно себя ею угробить. Поэтому цепь прочная. Ее задача – ограничивать тебя.
Я пошла к окну, чтобы снова нащупать предел своей жалкой свободы. Комната по-прежнему пуста, здесь есть только домашний тренажер, беговая дорожка, надувной матрас, подушка, одеяло, два ведра воды, несколько рулонов туалетной бумаги и переносной бело-голубой пластмассовый холодильник. Еще есть пластиковый детский бассейн, на нем клевая картинка: жеманно улыбающийся медведь. В этом бассейне я моюсь. Все эти вещи находятся в пределах полукруглой свободной зоны, которая расходится от несущей колонны – одной из трех, подпирающих стальную потолочную балку. Я могу дойти до одного окна; из него видно высотку напротив, которая, кажется, такая же пустая, как и моя.
Я смотрю в окно, на дом напротив, потом вниз, вспоминаю про лестницу, по которой мы пришли. На стекле капель нет, но по пустому блестящему тротуару видно, что был дождь. Потом иду к холодильнику и отпиваю воды из бутылки. Чтобы не было обезвоживания в этом сухом воздухе, который весь день гоняет кондиционер, надо все время пить воду. Я заставляю себя вставать посреди ночи, пью и писаю. Пью и писаю, пью и писаю. Походы в «туалет» ужасны: без опоры приседать над пластмассовым ведром страшно тяжело. Мытье в бассейне – тоже то еще мероприятие. Чтобы расстегнуть спортивный лифчик, приходится его проворачивать на себе (да и вообще, когда грудь сильно прижата к телу, это вредно), я снимаю трусы и сажусь в бассейн; хорошо, никто не видит этого унижения, как будто я ребенок какой-то. Моюсь, как могу, одной рукой, потом вытираюсь и сижу, набросив на плечи одеяло, которое приносит облегчение.
Я представляю себя узником в одиночной камере, но мои новые обстоятельства, кажется, за гранью любых аналогий. Часов нет, вместо них только синь неба, которое постепенно гаснет вместе с солнцем, заходящим за соседние высотки, и еще меняющийся уровень шума машин, движущихся в обе стороны по 95-й трассе и кажущихся отсюда игрушечными. На несколько часов у меня зажигается свет, потом сам выключается, и я опять погружаюсь во мрак. Я регулярно кричу, но мой голос здесь, взаперти, звучит очень странно. Иногда меня охватывает эйфория: я говорю сама с собой, громко смеюсь. Интересно, может, я схожу с ума.
В этом как раз ничего «интересного». С ума она сходит. А то, что ты обжираешься до потери пульса, – это ничего?
Хуже всего было в первую ночь. За окнами завывала и свистела настоящая буря. Над Майами садились и взлетали последние самолеты, и я представляла, как их ветром сносит с курса, и они неумолимо несутся прямо на мою башню, и вот-вот врежутся в нее, и спалят меня, и я буду болтаться на цепи, прикованная к колонне посреди развалин высотки. Я в уме проигрывала один за другим жуткие сценарии своей смерти, они полностью поглотили меня, и я кричала и плакала, пока не отключилась. Потом я несколько раз за ночь снова просыпалась от порывов шквального ветра, который бил так сильно, что казалось, весь дом ходит ходуном. Я натянула одеяло на голову и зарыдала.
Буря стихла за пару часов до рассвета. Потом я снова проснулась: от жуткой тишины – неопровержимого доказательства, что я в этой высотке одна, как в тюрьме. Больше я не спала; не зная, чем еще заняться, я пошла на беговую дорожку.
– Я ЕСТЬ ХОЧУ! – орет Соренсон через стену. – Дай мне поесть что-нибудь!
Не обращая внимания на крики толстухи, продолжаю читать.
И, несмотря на жуткий недосып, я проделывала это каждый день; кроссовки ужасно жмут, пальцы на ногах изуродованы, все в кровоточащих волдырях. Вчера я заметила, что на одном белом носке запеклась кровь. Счастье, что хоть есть этот детский бассейн. Я попыталась позаниматься на домашнем тренажере, теперь мышцы верхней части спины и плеч как будто завязаны в узлы, которые адски болят.
Сегодня я уже съела свою скудную порцию безвкусной еды и теперь жду, когда Люси привезет еще. День тянется долго, я лежу на этом тонком матрасе вся потная и в каком-то мучительно-экстатическом бреду представляю себе чизбургеры, ведерки с курицей из KFC, кукурузные чипсы, пиццу, печенье с шоколадной крошкой, но больше всего – мороженое и лаймовый пирог.
Не знаю, сколько еще терпеть, когда я услышу долгожданный звук ключей в замке. А, вот наконец: пришла Люси – с недовольным выражением лица и с этой ее безуминкой в глазах, которая меня жутко пугает.
Прекрасно! Тебя же вообще все пугает!
С момента, когда начался этот кошмар, я пытаюсь воззвать к ее разуму. Но она ходит взад-вперед по комнате, как профессор в лекционном зале, а потом резко смотрит мне в глаза, как привидение. «Мы выведем из тебя все шлаки», – объявляет она, и завораживающе-суровый, какой-то даже нереальный ритм ее движений и мефистофельский блеск в глазах заставляют меня замолчать. «Кока-кола не просто сама по себе яд, из-за нее тебе хочется потреблять еще больше ядов. Даже те, кто пьет диетические газированные напитки, в среднем на четыре с половиной килограмма полнее тех, кто от них воздерживается».
И после этой дежурной лекции она выдает мне овсяные хлопья с черникой и снова уходит.
Нет, офигеть, вы только посмотрите на эту суку! Какая претенциозная тварь! Что еще за «мефистофельский блеск в глазах»?
Я сжираю завтрак, потом кое-как моюсь теплой водичкой в бассейне. Через какое-то время делаю по-большому, с трудом присев над ведром в полной уверенности, что я испражняюсь на пол, или сейчас опрокину ведро, или сяду в него жопой и застряну: трагикомедия! гротеск! Закончив, я подтираюсь и отодвигаю ведро максимально далеко, насколько позволяет цепь, но при этом чтобы им можно было снова воспользоваться. Как ни пытаюсь, оно все равно, по сути, стоит рядом: это так ужасно, когда находишься в одном помещении с собственными вонючими, кислыми экскрементами, и у меня все время возникают рвотные позывы.
У меня совершенно нет сил, я снова заползаю на этот дешевый надувной матрас с натяжной простыней и колючим белым одеялом. Если бы только на нем можно было спать. Каждый раз, когда я отключаюсь и потом просыпаюсь уже ночью, цепь одергивает руку, возвращая меня в смутное сознание. Вместо сна, в какой-то совершенно трансовой духоте, я наблюдаю, как становится темно. На окнах нет жалюзи, и свет от соседних домов отбрасывает в комнату тошнотворное желтое сияние и какие-то жуткие тени. В отражении стекла я рассматриваю свое лицо, безжалостно подмечая на нем все дефекты. Воображение буйствует, а я не могу ничего ни писать, ни рисовать! Мой единственный спутник здесь – это страх: иногда он охватывает меня целиком. Тишина доводит меня до исступления, ее нарушает только отдаленный шум пролетающих самолетов, или мне кажется, что я слышу звук лифта, который поднимается сюда почти бесшумно, как привидение. Когда я начинаю кричать, не происходит ничего или приходит Люси. Дни я уже меряю ее визитами. Сначала ожидание, потом страх и беспокойство о том, какой еще бред придет ей в больную голову, но одновременно я начинаю бояться, что сейчас она снова уйдет и я опять останусь одна в этой страшной тишине.
Когда я прикрываю глаза, я практически вижу, что Люси еще здесь, вижу, как она двигается, наводя вокруг себя порядок, как какой-то плавно работающий агрегат, который борется с хаосом, сглаживая и разравнивая его. Можно представить ее матерью, которая исполняет свой задушевный танец привычек и порядка, все эти детские карандашные рисунки на стенах и записки, прикрепленные на холодильник. Но, проконтролировав прием пищи и упражнения, тщательно записав все результаты в айпад, Люси снова оставляет меня одну. На весь день и на всю ночь. Она приходит только утром и ранним вечером и приносит маленькие порции несытной еды. Говорит, что это и есть настоящая, полезная еда.
Я так хочу есть, я устала, мне ужасно одиноко! Очень хочется какой-нибудь выпечки: кексов, сконов, круассанов, хлеба, а еще яиц, бекона, картофельных оладьев, вафлей, стейка, бургеров, такос…
– Я ЕСТЬ ХОЧУ, ЛЮСИ! – раздается хриплый крик из большой комнаты.
Сиди, пизда жирная.
Неправильно питаться я начала, когда мне было, наверное, лет десять. Еще в нашем Поттерс-Прери, в Миннесоте. Средний Запад – это огромное мрачное пространство, где взгляду зацепиться почти не за что. Мы жили в самом сердце этого мрачвагена: городок наш был слишком далеко от Миннеаполиса – Сент-Пола, чтобы считаться пригородом, но достаточно близко, чтобы исключить появление чего-либо возбуждающего воображение.
Когда мне исполнилось десять, жизнь полетела в тартарары. До этого все было иначе. Я была чудо-ребенком, который появился на свет, когда мама и папа почти смирились, что никогда не смогут зачать. В первые семь месяцев беременности мама вообще считала, что это у нее киста, а не я, и боялась пойти к врачу. Всем, кто готов был слушать, и, без сомнения, многим, кто был не готов, она повторяла, что «просто молилась, и молитвы были услышаны». Молилась ли она за меня или чтобы просто не было кисты, она не уточняла.
