Огненная легенда красными сполохами закружилась и полетела от села к селу, от деревни к деревне… Где-нибудь на краю Олонецкой губернии, ночью, кряхтя, молитвенно шепчет трепетными губами несчастный, все потерявший старик: «Слава тебе, господи! Казаки завтра здесь будут… Воля к нам пришла». А еще где-нибудь на далеком севере, в келье, монах-живописец в исступленной мечте рисует Мамонтова на белом коне в образе Георгия-победоносца».
Менее поэтичный Павел Михайлович Агеев характеризовал подвиг Мамонтова короче и выразительнее:
«Генерала Гуселыцикова зовут генералом от побед. Мамонтов еще выше. Он, победив пространство, вместе с тем победил русского человека, его предубеждение против казака, создал казачье настроение во вражьем стане».[119]
До таких геркулесовых столпов доходило тогда самообольщение казакоманов.
«— Неужели белые генералы думают захватить Москву налетом, оторвавшись верст на двести от фронта? — сказал Троцкий», — сообщали «Донские Ведомости» со слов «Правды» в том же номере, где Казмичев канонизировал Мамонтова.
— Надо положить конец безнаказанному разбой-ничанью Мамонтова! — сказали наконец в Советской России,[120] после чего, в ответ на смелый набег донцов, красные нажали от Волги до Хопра.
Из Камышина, где ген. Покровский публично повесил пять комиссаров, части Кавказской армии отошли еще раньше. Теперь пришлось оборонять уже самый Царицын.
23 августа красные войска, во главе с отрядом матросов, яростно штурмовали свой павший Верден. При отбитии атаки, по словам самого командарма ген. Врангеля, пленных почти не брали: матросы, не желая сдаваться в плен, кончали жизнь самоубийством.[121]
Штурм отбили, при чем много помогли английские летчики. 1 сентября они совершили два полета неприятельских гидропланов у Дубовки, где сбросили 656 фунтов взрывчатых веществ и сделали до 800 выстрелов из пулеметов.[122]
Север Дона опять дрогнул, подвергшись нашествию врага.
Опять скрипучие стаи повозок, нагруженных казачьим добром, потянулись, как журавли, к югу, порождая панику в глубоком тылу.
Радужное настроение, навеянное «полетом донской стрелы», как рукой сняло. Еще не так давно обыватели рисовали картину переполоха, который творится в Совдепии в связи с мамонтовским рейдом. Газеты писали, что Совнарком уже ведет переговоры с Китаем о предоставлении там убежища советским верхам.
Писали, что народные комиссары живут в поездах, готовые бежать из России.
А теперь сами граждане белого стана дрожали как листья осины.
Успехи добровольцев, занявших Киев, быстро перестали радовать. Мамонтова, пугавшего Москву, забыли.
В стольном городе Дона царила скука и затаенная боязнь. Ведь если наступают большевики, значит, казаки колеблются.
— Как дело на фронте? Казаки митингуют? Бросают оружие? Ведь Хоперский и Усть-Медведицкий округа заняты? — глухо шушукались обыватели.[123]
— Родной край в опасности! — панически заголосил 20 августа ген. Богаевский и объявил мобилизацию всех «иногородних» до 40-летнего возраста включительно.[124]
Впрочем, он скоро спохватился, — сам или по указке других, — и 28 августа издал другой, успокаивающий приказ:[125]
«Снова, как прежде, появились мрачные слухи и сплетни о нашем положении на фронте, распускаемые трусливыми обывателями и очевидцами, о которых недаром сложилась поговорка: «врет, как очевидец». Положение на фронте, действительно, серьезно, но далеко не катастрофично. Больше бодрости и спокойствия! Обычная на войне смена успеха и временных неудач. Есть полная надежда на то, что блестящие боевые действия ген. Мамонтова в тылу красного фронта, в связи с успехами Добровольческой армии и спокойной стойкостью Донского фронта, скоро обратят временный успех красных злодеев в полное их поражение».
В этом приказе ген. Богаевский, подобно известной героине Гоголя, в первую очередь высек самого себя.
Доморощенный донской политик, член Круга, полковник генерального штаба Сисой Капитонович Бородин, тоже предсказывал близкий конец наступления красных на Донском фронте. А почему так должно быть, тому следуют пункты:
1. Нами захвачен приказ командующего 10-й советской армией Клюева, в котором он угрожает преданием военному суду начальникам дивизий за недостаточно энергичные действия в период с 14 по 19 августа (нов. ст.).
2. Прибывающие с колчаковского фронта части в боевом отношении не лучше ранее бывших частей 10-й армии.
3. Советские войска несут очень большие потери.
4. Красным командованием принимаются меры к увеличению числа красных бойцов.
— А потому, — делал не совсем логичный вывод из этих посылок Бородин, — временный успех красных скоро превратится в поражение.[126]
Логика у Бородина вообще хромала не только в этой статье.
— Мои разъезды уже доходили до Рязани, были взяты Богоявленск и Раненбург; до Москвы оставалось 260 верст. И мы вошли бы в Москву, если бы не особые обстоятельства на фронте Донской армии, — хвастливо говорил впоследствии Мамонтов.[127] Если бы да кабы…
Спасаясь от зажима в тиски, смелые налетчики бросились на юг, очень искусно заметая свои следы. Красное командование не всегда знало, где находится вражеский корпус, который иногда совершал переходы по 50–60 верст в сутки.
Под Воронежем, наконец, Мамонтов встретился с частями ген. Шкуро. Рейд был кончен.
Всего «донская стрела» пролетела за полтора месяца 2040 верст.[128]
Основной цели Мамонтов не достиг. Москвы не взял налетом.
Но советские тылы изрядно потрепал. Это ему и поставили в заслугу.
Возвращение Мамонтова на Дон напоминало прибытие триумфатора.
Громадную, ценную добычу привез он в дар войску Донскому. Чего в ней не было, — тысячи золотых и серебряных вещей, иконы в золотых окладах, церковные сосуды, жемчуг и бриллианты.
Это сокровище, официально названное «мамонтовской добычей», впоследствии за границей долгое время являлось яблоком раздора между донским атаманом и народными избранниками. Первый, однако, ухитрился завладеть золотым руном и «загнал» его итальянцам.[129]
Шестьдесят породистых коров, захваченных в совхозах, новоявленный герой принес в дар станице Нижне-Чирской, в которой он в 1918 году поднял удачное восстание против большевиков и которая избрала его за это в почетные казаки.
Ему до тошноты курили фимиам, и даже Доброволия, скупая на похвалу донских вождей, приветливо улыбнулась смелому генералу. Военные авторитеты перебрали все эпизоды военной истории и нашли, что даже в эпоху гражданской войны в Американских Соединенных Штатах никто из генералов севера или юга не совершил такого отважного рейда в глубь неприятельской территории.
Художественный отдел Освага приглашал участников рейда дать правдивое и беспристрастное описание «полета донской стрелы» в глубокий тыл красных, предполагая «передать в художественных образах грядущим поколениям ряд картин беспримерного в мире рейда».[130]
8 октября героя чествовал Войсковой Круг.
Сильно загоревший во время похода, почти бурый, несколько утомленный, но крепкий, мужественный, он произвел самое отрадное впечатление на донских законодателей. Просто, безыскусственно, откровенно рассказал этот бравый усатый вояка о том, что он видел и слышал в Советской России, о том, что сделал во время рейда и т. д.
— Те элементы, — говорил он, — которые могли бы нам сочувствовать, в Совдепии сейчас придавлены, пришиблены. Надо дать им время притти в себя, отдышаться, и тогда они будут работать на нас. Сейчас же это одна грусть.
Не умолчал генерал и о том, что в прифронтовой полосе население отнеслось к казакам несочувственно:
— Не давали хлеба, давали плохой ночлег. Казаки стали волноваться. Везде я начал слышать ненавистное слово «авантюра». Лишь потом обстоятельства переменились, нас стали встречать лучше. Тогда и у казаков полились удалые песни. Слово «авантюра» заменилось словом «Москва».
— Казачьи части проявили доблесть, — продолжал генерал. — Но должен отметить и некоторую тревогу, проявляющуюся в том, что казаки поговаривают, будто бы к ним отношение не такое внимательное, как к Добровольческой армии, и что можно добровольцам, того казакам нельзя. Свое недовольство казаки высказывают в беседах между собою, но до протеста открытого не доходит. Во время моей долгой службы я всегда замечал, что казачьи части являлись пасынками. Их посылали вперед, а когда дело доходило до пирогов, то им говорили «подождите».
Круг бурно аплодировал этим словам, так как в это время Доброволия чересчур зазналась. Мамонтовских казаков, при всем восхищении перед их подвигом, «единонеделимцы» иногда вслух называли грабителями, хотя «цветные войска» «партизанили» ничуть не менее мамонтовцев.
