это положено по штату. Вся идеологическая обработка в
учебке пропущена сквозь фильтр усмешки и улыбки: да не станет он вникать в бредни угодливого
замполита, чем-то очень похожего на военкома в райцентре. Он и без обработки будет воевать,
делая всё положенное: мужественно переносить все тяготы и лишения военной службы согласно
уставу, печься на жаре, мёрзнуть на морозе, голодать и «стрелять в человечков», как выразился
тот же военком, то есть, попросту убивать врагов, если уж сверху сказали, что они враги. А как
иначе, если это война и пряником тебя тут не встретят? «Что, товарищ майор, – мысленно
обращался Роман к замполиту во время разных политбесед, – вы хотите, чтобы я считал своим
долгом защиту интересов моей страны независимо от того, какая она и что я о ней думаю? Вы
хотите, чтобы я понимал только одно: это моя страна, и я обязан отстаивать её интересы? Хорошо
– именно так я и считаю. Так мне даже удобней. Но вообще-то мне на интересы моей страны уже
наплевать, потому что я их не понимаю. Я не пойму толком, зачем эта война нужна моей стране,
зато я знаю, зачем она нужна лично мне. Эта война нужна мне для того, чтобы подняться над
самим собой, получить тут такой опыт, какой в другом месте не получишь». «Но ведь здесь
придётся убивать, – говорит Роман уже себе самому. – Или здесь – это не убийство? Ведь не
всякое лишение жизни – убийство. За убийство садят в тюрьму. Здесь за это награждают орденами
и медалями. Конечно, с большой гуманистической вышки любое убийство – убийство. Но реально-
то мир устроен так, что иногда это позволяется. Во всяком случае, лишение жизни другого – это
некое крайнее проявление человеческих возможностей: жестокое и дикое. Но оно есть. И надо
через это пройти, потому что горячее этой печки для обжига уже просто нет. Способный убивать
живое вне себя, убьёт всё что угодно и в себе. И если я через это пройду, то буду иметь полное
право на всё: и на мою Принцессу, и на Москву, и на свою новую жизнь, которая будет совсем не
такой, что прежде».
А, собственно, найдётся ли в этой колонне хоть кто-то, кто идёт сюда по идеологическим
убеждениям? Да по таким убеждениям уже и БАМ не строят. Просто солдатики, призванные в
армию, исполняют свою воинскую обязанность – службу. А начальникам, направляющим их сюда,
хочется высечь в них собственный патриотический порыв. Ведь если этот порыв у них возникнет,
значит, с начальников снимется хоть какая-то доля ответственности – сами пошли, добровольно.
Понятно, что в этой большой военной машине ты лишь легко заменяемый винтик. И пусть! Зато
в дальнейшей жизни ты будешь болтом! Понятно, что война – это дикость, а сгорать от водки,
вешаться от безысходности, гибнуть в огне, пытаясь согреться ворованным электричеством, не
желать жить лучше, когда есть все возможности – как называется это? Так что, война в такой жизни
вполне органична. Не будь она органичной – никто не стал бы воевать.
Для дополнительного подкрепления патриотического духа в отряде устраивались встречи с
ветеранами Великой Отечественной. Но слушать ветеранов было, увы, скучновато. Все они давно
уже произносят одинаковые, для всех уравненные фразы. Видимо, из-за частых выступлений на
всяческих мероприятиях их истории со стёртыми, блёклыми эмоциями кажутся уже не лично
пережитыми, а вычитанными из чужих мемуаров. В ответ ветеранов всюду так же одинаково
благодарят и дарят букеты, смысла которых они не понимают, потому что обычный веник был бы
для них куда полезней и ценнее. Конечно, всё это почитание вполне заслужено, однако их
наивные, запылённые патриотические призывы вызывают зевоту. Из всех выступавших
фронтовиков помнится лишь один дедок, рядовой пехотинец, имеющий только какие-то
юбилейные, можно сказать компенсационные, медальки. Пехотинца спросили о фронтовых ста
граммах и о том, что ведь были же, наверное, на передовой случаи, когда солдату доставалось не
по сто граммов, а куда больше. Короче, приходилось ли им там напиваться? «Напивались, – очень
просто признался он, – но вообще-то в окопах хорошенько напиться трудновато, потому что
человек там вроде бы какой-то не такой делается, оттого, что постоянно под смертью ходит». Как
оказалось после, этот не очень складный ответ запомнился многим. Наверное, потому, что всем
стало интересно что это странное «не такое» состояние, ожидает их впереди.
Однако, тут пока что лишь пыль да дорога. А враги, которых со страхом мечтается увидеть,
кажется, где-то ещё очень, очень далеко…
День клонится к вечеру. Механики-водители уже клюют носами на своих местах, машины идут
неровно и дёрганно. Все ждут команды о привале, как вдруг колонна останавливается сама по
себе. Кажется, что-то неладное происходит с головной машиной, которая словно упирается во что-
то, и вся колонна, сжимаясь своими железными позвонками, тоже замирает. И когда она уже стоит,
окутанная пылью, так что уже от одной остановки веет покоем привала, в голове колонны хлёстко,
как прутом по железному листу, бьёт автомат, и вдруг какая-то невероятная, дикая сила с
лёгкостью переворачивает в воздухе машину, стоящую за десяток машин впереди. Потом взрывом
из колонны выбрасывается на обочину машина, находящаяся ещё ближе – это бронетранспортёр
Василия Маслова. «Господи! – проносится в голове Романа мгновенная мысль. – Да не может
такого быть! Что же, всё это вот так просто, так сразу и случается?!» И ужасное ощущение
безысходности: ты стиснут железной коробкой машины, из которой уже не выпрыгнуть, а к тебе
531
почти зримо идёт шагами взрывов нечто безжалостное, властное, жёсткое и такое мощное, перед
чем ты просто полное, абсолютное ничто. Это идёт смерть! «Вот ОНО! ВОТ! …А может быть,
пронесёт?» Роман, сидевший до этого рядом с механиком-водителем, отвлекая того от сна
разговорами о чём попало, видит, как от этих ужасных взрывов вжимается в плечи голова его
хрупкого солдатика-мальчишки, и тут всё гаснет и для самого Романа. Последние ощущения жизни
– это стремительный полёт куда-то вверх, с рассыпанием в песок, с растворением в воздухе или
эфире… И никакой усталости и боли… Всё кончено вдруг и удивительно рано, сразу, без всякой
отсрочки. А мы почему-то всегда думаем, что такое возможно лишь для кого-то другого, но не для
нас, что ты не тот шарик, который должен проиграть… Но ты – ТОТ…
* * *
Однажды Роман был потрясён строчкой Есенина «В этом мире я только прохожий». Эти слова
он понял так, что ведь, наверное, не все люди, которые могли бы родиться, приходят в
