Понемногу дрожь в теле Морковникова унялась. Он сник, ссутулился. Его лицо, сильное, рельефное, как бронзовая отливка, стало угловатым, в выбоинах и уступах. Рука скомкала скатерть. Они молча сидели, и буфетчик издалека наблюдал за ними.
— Кто же нас тогда продал? — глухо произнес Ведеркин, — Кто «чечам» подсказал маршрут?
— Предатель в штабе. Предатели в штабах сидят. Будь то бригада или Кремль.
— Я после ездил на Кубань, в семью Захаркина, механика «сорок шестой» машины. Уж лучше бы меня на той дороге убили.
— Ведь не убили, Алеша. Для чего-то нас с тобой сохранили. Чтобы мы дальше жили. Что-то в этой жизни еще совершили.
— Я знаю, что мне в этой жизни совершить. Я сына, Кольку, отправляю в Германию, где есть настоящая медицина, настоящие врачи, и пусть они его выходят, и пока он растет, я буду рядом с ним жить и всякого, кто на него посягнет, стану на куски рвать.
— Все так, брат. Желаю тебе, брат, удачи.
Так называли они друг друга в первые годы после этого кровавого боя в горах, где им было суждено уцелеть, и где они, лежа в исхлестанных пулями кустах, обменялись нательными крестами. Сейчас они взглянули один на другого. Их руки одновременно потянулись к рубахам. Ведеркин из-под шелкового французского галстука, Морковников из-за расстегнутого ворота — вынули серебряные крестики, показали друг другу.
— Подумай, что я тебе сказал, Алеша, — Морковников поднимался из-за стола.
— Все уже обдумал, Федя. Передумывать не стану, — ответил Ведеркин.
— Ну, бывай, удачи тебе.
— И тебе.
Они разошлись, два фронтовых товарища, два крестных брата, неся под рубахами сберегающие серебряные крестики.
Через час Алексей Ведеркин вел машину в Москву, мимо Мышкина, Талдома и Дмитрова. Вез жену и больного сына Николеньку в аэропорт Шереметьево, к рейсу «Люфтганзы». Отправлял своих любимых в город Кельн, чтобы немецкий кудесник доктор Глюк совершил чудодейственную операцию и исцелил сына.
— Увидишь ты, Коленька, Германию, страну интересную, — поворачивался Ведеркин к белесому, с хрупкой шейкой ребенку, который прижимался к матери. Тот отрешенно повторял:
— Германию… интересную…
Жена Антонина умоляюще взглядывала на обоих.
Федор Морковников дождался, когда на запасные пути маневровый тепловоз доставил платформу с контейнерами, на которых красовались нарядные японские иероглифы. В контейнерах содержались электронные блоки суперкомпьютера, которые надлежало доставить на завод. Морковников расставил охрану, организовал разгрузку. Следил, как кран переносит контейнеры с платформы на мощные грузовики. С милицейской «мигалкой», в сопровождении джипов охраны, грузовики медленно катились через город к заводу, где перед ними широко распахнули ворота.
Поезд «Рябинск — Москва» неторопливо катился мимо зеленых холмов, синих речек, солнечных свежих лесов. Девушки в купе радостно смотрели в окна, уже посылали первые электронные приветы оставленным женихам и родителям. Бацилла, строгий, серьезный, обходили купе, клал пред барышнями гостиничные бланки:
— Вот, заполните. Будите жить не в люксах, не в пятизвездочных, но подвое в номере. Условия нормальные. Завтрак бесплатный, — большим желтоватым ногтем он отчеркивал место в бланке, где надлежало поставить подпись. Через некоторое время снова прошел по купе, отбирая бланки и вместе с ними паспорта, чтобы сподручнее было, всем сразу, заселяться в гостиницу.
Когда несложная деловая часть завершилась, настало время вкусить дорожных удовольствий. Бацилла и его спутники извлекли из дорожных кейсов бутылки вина и водки, мясную нарезку, банки с маринованными овощами. Направились в девичьи купе.
— Хоть наш начальник запретил нам ставить на стол пузырьки, но здесь мы сами себе начальство. Правда, девчата? — Бацилла расставлял на столике выпивку и закуски, зазывал девушек из соседних купе. Не все поместились на мягких диванах. Музыкант Калмык хозяйничал в соседнем купе. Рыжий автослесарь Петруха с товарищами ловко откупоривал бутылки в другом конце вагона. Толстенький проводник услужливо принес стаканы, но отказался присоединиться к компании:
— Не положено. В любой момент может ревизор нагрянуть.
— Ну, девчата, пока вы еще не такие знаменитые, как Алла Пугачева, и подпускаете к себе простых смертных, как мы, давайте чокнемся, — балагурил Бацилла, — А то ведь потом будете только с Киркоровым и Галкиным знаться. К вам сквозь толпу и не пробьешься.
— Давай, пользуйся случаем, — смело подняла стакан с вином крупная, с открытыми плечами девушка, — Так и быть, до Москвы еще посидишь с нами, а потом к нашему «Мерседесу» не подходи.
— Куда нам, — шутовски ссутулился Бацилла, — Только издалека воздушные поцелуи посылать!
По соседству чернокудрый, с желтоватыми белками Калмык лил в стаканы водку тоненькой струйкой.
— Самое трудное, конечно, будет вокал. И, конечно, искусство перемещаться по сцене. Надо себя подать. Чтобы вышла, и все тело, и улыбка, и глаза, одной волной полилось. Называется — шарм. Есть шарм — остальное приложится. Нету, — ни за какие деньги не купишь. — Калмык печально улыбался фиолетовыми губами. Было видно, что в его судьбе случилась какая-то драма, быть может, несчастная любовь, или болезнь, или вероломство друга, и это помешало ему стать великим артистом. Он поднимал стакан с горькой водкой, картинно отодвинув мизинец с ярким перстнем. Желал, чтобы девушек миновала злая доля, подстерегающая всякого, кто дерзнул посвятить себя сцене.
Рыжий Петруха булькал бутылкой, проливал водку на столик. Подавал стакан худенькой, болезненного вида девушке с ярким гримом, которым она хотела скрыть несвежий цвет кожи.
— И зачем ты в Москву несешься? В Рябинске дел не нашлось? Осталась бы, за меня замуж пошла. Детей бы с тобой народили.
— Не хочу, чтобы мои дети рыжие были, — высокомерно ответила девушка, глотая водку, задыхаясь от огненной горечи.
— Значит, стану тебя по телику смотреть. Буду друзьям показывать: «Вот эта, „Мисс Россия“, моей невестой была». — Петруха глотнул водку, жарко дохнул в ладонь, и уши его вспыхнули, как два маленьких красных факела.
По всему вагону слышались смех, девичьи повизгивания. Заиграл аккордеон.
Чей-то слишком громкий, манерный голос, подражая Апиевой, затянул: «Я позабыл твое лицо». В другом купе невпопад два женских голоса запели «Мадам Брошкина», копируя Пугачеву. Их перебивали мужские возгласы, Бацилла рассказывал какой-то, не слишком приличный анекдот, рыжий Петруха требовал тишины, желая произнести тост.
Появился толстенький проводник с озабоченным видом:
— Так, команда, а ну тихо! Через два вагона отсюда идет ревизор. Все по своим купе, изнутри закройтесь, и ни звука. Будто нет никого.
— А мы что, не законно едем? — пробовала возражать девушка с открытыми плечами, раскрасневшаяся от вина.
— Я кому сказал! — прикрикнул на нее проводник.
Прятали бутылки, расходились по купе. Щелкали изнутри замки. В коридоре стало пусто, тихо. За окнами летели перелески, цветущие ивы, солнечные на холмах колокольнями.
Бацилла пропустил в купе Калмыка и рыжего Петруху. Азартно стянул с плеч пиджак. Закатал рукава рубахи. Шире расстегнул ворот. Его костяная, с зияющими глазницами, голова оскалилась золотыми зубами, а васильковые глаза страстно затрепетали в углублениях черепа.
— Слушать сюда. Мы с Калмыком суемся в крайнюю дверь. Ты, Петруха, с того конца вагона. Твои пацаны идут в среднее купе. И чтоб не было визга. А то в прошлый раз, как свиньи визжали, — его жилистое тело дрожало от нетерпения, он ссутулился, заострился, по-звериному собрался, и его возбужденная плоть стала выделять едкий, уксусный запах, — Айда!
Вышли в пустой коридор. Встали парами перед закрытыми купе. Проводник, неся на коротких ногах пухлое тельце, подходил к дверям, поворачивал хромированный ключ, впускал пары в купе, с лязгом затворял двери.
Бацилла увидел прилегшую на диване девушку, ее близкие полные ноги, изумленные, под короткой челкой глаза.
— Молчи, сука! — он приложил к губам грязный палец, рывком расстегнул пряжку брюк.
— Ты что! — шлепнула его по руке девушка, пытаясь подняться. — Сейчас по морде схлопочешь!
Бацилла костяшками пальцев, с хрястом ударил ее в лоб. Она помертвела, отпала на диван, а Бацилла ловко, потрескивая тканью, сдирал с нее платье, раздвигал ноги, наваливался змеящимся телом. Дрожал сухими ягодицами, бугрил мускулистую спину. Когда девушка приоткрыла глаза, то увидела над собой костяной череп, синюю слизь глаз, текущую из золотых зубов слюну, зловонный, падающий ей на лицо пот.
— Пока ты еще не Алла.… Не Пугачева.… А потом к твоему «Мерседесу» не подойду.… Никогда….
Калмык насиловал соседку. Протянул к ней волосатую руку, нащупал на хрупкой шее пульсирующую жилку, сжал. Девушка вмиг затихла, обморочно закрыла глаза. Калмык спокойно и неторопливо раздевал ее, открывая ее смуглое тело с белой незагорелой грудью, бледным треугольником на бедрах. Скидывал со своих одутловатых плеч нарядную рубашку, наваливался на жертву тяжкой массой мускулов, жира, сальных, синеватых волос.
