Владыко отложил книгу. Окунул в чашу с водой власяное кропило. Брызнул на двигатель. Вода полетела, рассыпаясь солнечной радугой.
— Во имя Отца и Сына и Святого Духа…
Брызги летели, превращаясь в прозрачные спектры, несколько росинок упало на лицо Ратникова. Он испытал мгновенное счастье и единство со всем мирозданием, в котором присутствовала благая воля и сотворившая всех любовь. Он любил своих товарищей, построивших совершенный двигатель. Любил белобородого старца, парящего в небесах. Любил белый цветок, дрожащий в траве от ветра. Любил ненаглядную женщину, о которой думал поминутно, и которая была для него источником счастья.
Японский кран медленно убирал блестящую колонну, опускал площадку с владыкой. Служители торопились на помощь, извлекали изнемогшего архиепископа из металлического ограждения, помогали ступать по земле.
— Боже, как же мне было страшно, — сокрушался Владыко, — Думаю, вот-вот упаду. — Он мелко крестился, оглядываясь на подвешенный двигатель, — Уж вы мне позвольте, Юрий Данилович, откланяться. Еще предстоит посетить несколько сельских приходов, навестить священников.
Не приближаясь к собравшимся, архиепископ издали всем поклонился. Поплыл по поляне к «Мерседесу», сопровождаемый Ратниковым. Его мантия скользила по цветам и травам. Заместитель по безопасности Морковников передал служителю чемоданчик с деньгами. Машина укатила, унося золотую митру, влажную чашу и шелковую белую бороду.
— Ну вот, дорогие товарищи, — Люлькин, казалось, был рад отъезду архиепископа, — Открою я вам один секрет, который знает только Михаил Львович Блюменфельд.
Тот недовольно теребил шевелюру, морщился горько:
— Ну, зачем вы опять об этом, Леонид Евграфович.
— Нет уж, пусть знают все. Испытания, если посмотрите в графики, должны были начаться через неделю, и на этом настаивал мой заместитель Михаил Львович. Но я ему заявил: «Хотите мне сделать подарок к юбилею, начинайте в день моего рождения. Пройдут благополучно, будет мне лучший подарок. А если запорем, так значит, пора меня на свалку, в утиль, на переплав. А место мое вы займете, Михаил Львович».
— Простите, Леонид Евграфович, но это фатализм, суеверие. Это «русская рулетка», если угодно, — протестовал Блюменфельд. Было видно, что он искренне мучится, не понимает каприза начальника, который навязывает ему двусмысленную роль своего, то ли спасителя, то ли губителя.
— Как вы не понимаете, это не суеверие, а вера, дорогой Михаил Львович. Я в Бога не верю, а в судьбу верю. Мой Бог — двигатель. В нем моя жизнь и смерть. Смерть моя на конце лопатки, а лопатка в двигателе, а двигатель на испытательном стенде, который, как дуб на поляне. Так-то. — Люлькин кивнул на вытянутое, отливавшее сплавами туловище двигателя, подвешенного высоко над землей.
— Не понимаю, Леонид Евграфович, то ли вы шутите, то ли правду говорите.
— Не шучу. Мой Бог — это двигатель, — повторил Люлькин, и в его словах вдруг прозвучали рыдающие интонации, подобные тем, что слышались в голосе Владыки, — Не я испытываю двигатель, а он меня. Он меня испытывает на разрыв, на удар. Всю жизнь меня испытывают на разрыв.
Кое — кто серьезно кивал, кое-кто посмеивался. Операторы снимали тучного конструктора, в лице которого появилась странная печаль, грустная задумчивость, природа которой была неясна, но делала его крупное, грубое лицо нежным и беззащитным, как у отца, взирающего на ребенка.
Ратников его понимал. Люлькин отождествлял себя с двигателем нераздельно, связывал с ним всю полноту бытия. Это он, Люлькин, висел теперь над поляной в небе, зажатый в могучем стальном кулаке, подставляя грудь ударам ледяных брусков. Это в него из пушки ворвется ледяной снаряд, сломает ребро, породит лавину крушенья, разрывая сердце, расшвыривая плоть, превращая тело в кровавые клочья. Только так, в полном слиянии с делом, достигаются великие победы, переносятся сокрушительные поражения.
— А теперь, господа, — Люлькин обратился к журналистам, — Все пожалуйте в бункер. Испытания связаны с риском. В случае неудачи возможен взрыв. Будем наблюдать испытания по телевизору.
На поляну выкатывала пушка, похожая на огромного, с изогнутой шеей динозавра, — маленькая голова, гибкие позвонки, темное жерло, направленное на двигатель. В контейнере были уложены ледяные бруски, которые силой гидравлической катапульты ударят в сопло. Все покидали поляну, укрываясь в бетонном помещении.
Бункер напоминал центр управления полетов, — стена с электронными табло, множество мониторов, на которых, в различных ракурсах, застыло изображение двигателя, осциллографы, самописцы. Испытатели сидели на рабочих местах, управляя клавиатурами. Звучали команды, мерцали индикаторы, бежали по экранам разноцветные линии. Журналисты и гости разместились за спиной испытателей, глядя на мониторы, где во множестве видов красовался двигатель, — входное сопло с розеткой лопаток, вытянутый обтекаемый корпус, напоминавший торпеду, выходное сопло, поворотное, с пернатым обрамлением. Ратников, испуганный своим открытием, обнаружив незримое тождество Люлькина и сконструированного им двигателя, смотрел на экран, где в матовой синеве парил недвижный агрегат, литой и плотный снаружи, и хрупкий, утонченный, наполненный множеством элементов внутри. Улавливал его сходство с Генеральным конструктором, грузным, массивным в своей отяжелевшей плоти, и изысканным, страстным, в своей сокровенной сути. Люлькин, сотворив двигатель по образу своему и подобию, не разорвал связывающую их пуповину, поместил в машину свою судьбу, свою жизнь, свое сердце, отдав его на волю раскаленным стихиям. Блюменфельд запустил в свою кольчатую шевелюру худые пальцы, кусал узкие бесцветные губы, мучился, включенный в трагическую, придуманную Люлькиным схему. Он мог оказаться губителем не просто машины, но обожаемого им человека, своего учителя и благодетеля. Собравшиеся взирали на мониторы, ожидая развязки. Смутно догадывались, что присутствуют не просто при испытании машины, а наблюдают драму человеческих отношений, овеществленных в машине.
— Внимание! — возгласил руководитель испытаний, мобилизуя все службы, — Начинается обратный отсчет!
— Десять.… Девять.… Восемь.… Семь… — зазвучало с металлической монотонностью метронома.
Ратников понимал, что переживает род таинственного безумия, связанного с творчеством. Вид суеверия, в которое облекаются страхи, предчувствия, неуловимые знаки беды, связанные с неизбежными рисками. Двигатель, заключенный в сияющий доспех, содержал в себе валы и подшипники, огнеупорные форсунки и тугоплавкие лопатки, лепестки двух компрессоров и камеру сгорания, способную выдерживать взрывную мощь плазмы, стальные сосуды и трубки, по которым подавалось топливо, электричество, раскаленный газ. Все это было рукотворное, плод ума и фантазии. Но одновременно, в двигателе, — в этой металлической твари, — присутствовал верящий, страдающий, любящий эту тварь творец. В ней было сердце Люлькина, его дышащие легкие, его наполненные кровью сосуды, его думающий мозг. Ледяные снаряды, излетая из пушки, ударят по ребрам, сломают кости, наполнят болью и ужасом тело конструктора.
— Шесть.… Пять.… Четыре…
И у Ратникова паническая, безумная мысль — остановить испытания. Окриком прекратить обратный отсчет. Не позволить слепым, неподвластным разумению силам вмешаться в судьбу людей. Спасти от гибели Люлькина. Сохранить на заводе Блюменфельда, который, словно худая тревожная птица, вцепился в ветку, готовый при первом толчке сняться и улететь за моря. Ратников уже готов был крикнуть «Отставить!», уже шагнул к руководителю испытаний. Но большие, истовые глаза Люлькина властно остановили его. Не он, Ратников, управлял незримой, пронизывающей мир синусоидой, которая подчиняла их всех роковой воле. Влекла к загадочной, не поддающейся объяснениям цели.
— Три.… Два.… Один… Пуск!
Руководитель испытаний надавил красную кнопку. Топливо из подземных резервуаров хлынуло к стенду, брызнуло в двигатель. Электрический разряд запустил стартер. Изображение на экране дрогнуло. Лопатки в глубине сопла слились в размытый белесый круг. В хвосте загорелся синий огонь, лазурный факел, который превратился в слепящее бельмо. Гигантская стальная рука удерживала двигатель, не давая ему сорваться и улететь. Потела от напряжения, лоснилась, напрягала металлические сухожилия. Воздух вокруг агрегата был стеклянным от жара.
— Приготовиться к выстрелу!
Пушка нацелила в двигатель узкое жерло. В размытом диске, среди вихря стальных лепестков, был выбран один, по которому надлежало нанести удар. И, глядя на огнедышащую машину, Ратников стал молиться, взывая не к небесному Богу, о котором только что возвещал белобородый позолоченный старец, а тому, что заключен в огне и металле. «Бог в огне». Он молился бессловесной молитвой, в которой путано сочетались слова церковных песнопений и несвязные математические формулы, образ встающей над водой колокольни и чертеж компьютерной графики, худое измученное лицо Блюменфельда и несущийся в синеве перехватчик. Он молил, чтобы испытания прошли успешно, чтобы удар ледяного снаряда не разрушил лопатку, не вонзился в грудь Люлькина, не взорвал двигатель, не порвал конструктору сердце. «Бог в огне!» — повторял он, глядя на экран телевизора.
