— А скажите, Леонид Евграфович, неужели вам не жалко убивать птиц, чтобы кидать их в сопло работающего мотора?
— Если птица влетит в двигатель, и тот взорвется, то погибнут сразу два летчика. Их вам не жалко? — втолковал девицам Люлькин.
— А «партия зеленых» вам не объявит бойкот?
— А что может сделать член этой партии? Сам, что ли, броситься в двигатель головой вперед вместо птицы?
— А какие виды птиц используются для этой жестокой процедуры?
Было видно, что вопросы утомили Люлькина.
— Девушки, это часть секретной информации. Но вам, так и быть, в порядке исключения, раскрою тайну. Все зависит от того, в каких широтах будет эксплуатироваться самолет. Если в районе Северной Африки, — а у нас есть контракты с Алжиром и Ливией, — то в двигатель забрасывают страусов. Если самолет будет воевать в районе Антарктиды, то, понятно, это пингвины.
Девушки, предвкушая сенсацию, страстно записывали.
— А как же вы сюда доставляете страусов?
— Очень просто, — ответил Люлькин, — Бедуины их отлавливают в Сахаре сетями и в замороженном виде привозят сюда, в Рябинск. Вместе с окорочками.
Девушки записывали, чтобы через несколько дней ошеломленные читатели газет узнали, как на секретном полигоне в работающий двигатель забрасывают костлявых длинноногих страусов, и из сопла вылетают страусиные перья.
Ратников отдавал последние распоряжения начальнику безопасности Морковникову:
— Ты, Федор Иванович, встретишь владыку на въезде в город, и будешь сопровождать на полигон. Деньги за освящение двигателя передашь не ему, а секретарю его канцелярии. И чтобы журналисты не видели.
— Понял, Юрий Данилович.
Через минуту из заводских ворот выезжала вереница машин и автобусы. Выстраивались за патрульной машиной с мигалкой, двигались в сторону полигона.
Вновь сошлись на круглой поляне, среди сосен, под могучей штангой с подвешенным двигателем. Стояли, ожидая Владыку. Его черный «Мерседес» торжественно возник среди сосен, вплыл на поляну и остановился поодаль. Было видно, как атлетического вида водитель открывает заднюю дверцу, и из нее поднимается величественный белобородый архиепископ в темных одеждах, в черном клобуке с ниспадающей на плечи мантией. С двух сторон к нему присоединились священнослужители, облачали в золоченые ризы, совлекали с белоснежной головы черный клобук, заменяя золотой сияющей митрой, набрасывали на плечи пышную, с изумрудной подкладкой ризу.
Архиепископ, вытянув вперед руки, позволял себя одевать, напоминая послушного ребенка. Пошел, сияя, как диво, блестя крестом. За ним на расстоянии следовали служители, неся золотую чашу, волосяное кропило и книгу. Приблизился, благостный, белобородый, с голубыми детскими глазами, сиявшими из-под седых бровей. Ратников вышел навстречу, протягивая руки под благословение.
— Благословите, Владыко, — принял на раскрытые ладони пухлую стариковскую ладонь, припадая губами, слыша исходящий от руки, от изумрудной мантии, от пышной бороды сладкий запах храма и тончайшее дуновение дорогих духов.
— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, — епископ поцеловал Ратникова, подставляя под поцелуй золоченый крест, — Как у вас тут великолепно и грозно, — он рассматривал высоко подвешенный двигатель, не понимая, как сможет до него дотянуться.
— Мы подгоним машину с подъемной площадкой, — угадал его мысли Ратников, — Она огорожена, как гандола воздушного шара. И она вас поднимет к двигателю.
— Вознесусь на небо? Как Илия Пророк? — пошутил архиепископ.
— Небо — ваша стихия, Владыко, — в тон ему, деликатно ответил Ратников.
— В вашем небе летают самолеты, а в моем небе ангелы, — архиепископ улыбнулся и прошел мимо Ратникова к собравшемуся многолюдью.
Одни подходили под благословение, другие теснились в сторону. Поцеловать у Владыки крест выстраивались в очередь банкиры, чиновники корпораций, молодые управленцы. Мэр кланялся, лобызал руку и крест. Однако пожилые конструкторы, военные и заводские инженеры оставались на месте и смущенно отводили глаза. Три летчика-испытателя не приближались, но когда иссякла очередь целующих крест, один из летчиков, худой, с провалившимися щеками, недавно переживший аварию, подошел и поцеловал белую руку Владыки. Конструктор Блюменфельд с мучительным выражением тонкогубого лица ушел за спину других. Юбиляр Люлькин лишь издали поклонился архиепископу, неловко сгибая полное тело.
На поляну выехал колесный японский кран, приблизился к двигателю, опустил к земле подвесную площадку. Ратников подвел к ней архиепископа, который с помощью служителей осторожно, щупая стопой площадку, поднялся на нее. Служители поставили рядом сияющую чашу с водой. Владыко щелкнул пальцем в установленный на площадке микрофон, и его щелчок звонко разнесся по поляне.
— Господи благослови, — со вздохом произнес он, — Поднимайте.
Мотор заработал, стала удлиняться сияющая колонна, площадка плавно пошла вверх. Владыко, лучась золотом, стал возноситься. Митра горела, как солнце, риза сияла, и он в синеве небес был похож на небожителя, ступающего по вершинам деревьев. Его вознесло на высоту подвешенного двигателя, и он остановился в небе, едва заметно раскачиваясь, окруженный лучами и блеском. Картина была фантастическая. Технотронные формы двигателя, стальная штанга, блеск оптики, плетение волноводов. И богоподобный, с серебряной бородой, в золотом сиянии старец, сошедший с небес. Телеоператоры ходили кругами, нацелив окуляры, как астрономы, наблюдающие дивное светило. Фотографы щелкали камерами, стараясь поместить в кадр титановые обтекатели и золоченые ризы, резные лопатки и белую пышную бороду.
— Наш Владыченько ну прямо, как святой, — громко, чтобы его услышали, с восторженным умилением произнес мэр. Был готов перекреститься, но не решился, сделал вид, что потирает лоб.
Между тем, архиепископ, вздохнул, так что над поляной разнесся его усиленный микрофоном, ставший металлическим вздох, и стал говорить:
— Дорогие мои, вас всех, столь разных и многоодаренных, собрал вместе Господь, чтобы вы, по воле Его, создали это чудесное изделие, в котором воплотились ум, сила, искусство, все свойства Бога, пригласившего вас к сотворчеству…
Архиепископ взмахом руки указал на двигатель, словно плеснул на него волну сияющего света. Собравшиеся на поляне, воздев лица, слушали проповедника, вещавшего с вознесенной в небо кафедры. Лица были серьезны, каждый по-своему соотносил себя с плавными, округлыми словами белобородого старца. Словно пробовал слова на вкус, ощущая их медовую, чуть приторную сладость.
— Вы собрались для совместного делания не ради корысти, не ради наживы, не ради утоления личных вожделений, таких, как себялюбие, гордыня, стяжание власти. Вас собрала в единую братскую артель любовь к Отечеству, радение о его благе, забота о его безопасности и благополучии…
Внимавшие старцу единодушно соглашались с возвышенным толкованием их побуждений. Были благодарны за то, что тот угадал в них высокое стремление, о котором не говорилось на изнурительных планерках, банковских переговорах, опасных испытаниях, среди изматывающих рутинных трудов, иссушавших душу и тело.
— Когда среди нас присутствует Бог, то все наши начинания удаются, и деяния наши процветают. Когда же отворачиваемся от Бога или творим не угодное Богу, все наши дела превращаются в прах. Так было с безбожной «красной» страной, которая отвергла Бога, возвела Вавилонскую башню и была сокрушена и разрушена. Ей не помогли таланты ученых, уменье инженеров, воля военных. Все ее достижения была развеяны по ветру. Чтобы не повторить ее несчастной судьбы, станем сверять свои деяния и помыслы с Божьей волей…
Это заявление старца породило едва ощутимый ропот, словно по лицам пробежала зыбь. Конструкторы советских моторов, создатели научных теорий, разработчики оборонных концепций не считали себя противниками божественной воли. Земными причинами объясняли крах государства, — происками врагов и изменой политиков. Банкиры и молодые управленцы, чиновники министерств и стажеры иностранных компаний соглашались с архиепископом. Причисляли себя к патриотам «новой волны», свободным от «грехов коммунизма». Мэр Сыроедов не желал вспоминать о прежней партийной карьере, был с теми, кто порвал с безбожным прошлым, отряхнул с удобных итальянских туфель коммунистический прах, служил православной России. И только в темных морщинах залегла тень неистребимого прошлого. Блюменфельд сутуло сжал плечи, отчужденно смотрел на бутафорского старца, воздетого гидравликой японского крана к драгоценному, с хищной эстетикой двигателю. Ему были несносны приторные речения, несопоставимые с языком инженерных трактатов, прозрачностью математических формул, изящной красотой компьютерной графики. Люлькин напряженно слушал духовную проповедь, пытаясь найти в себе отклик.
