и прикрой хотя бы на сутки рот. Впрочем, с полутора языками – русским и матерным – дело нехитрое. Главное, чтобы нас по разным камерам не развели, имейся здесь несколько. Когда я рядом, ты более-менее …
Функцию изолятора погранслужбы выполнял некий отстойник с двумя лавками вдоль стен – человек на пять с каждой стороны, похоже, аналога для слабого пола не имевший. Лавки своим размером позволяли кинуть кости даже такому крупному мужчине, как Алекс. Что гарантировало минимум удобств, далеко не всегда доступных для арестантов КПЗ.
Со Степановым они буквально валились с ног, но оба, бывалые «экскурсанты» предвариловки, вначале придирчиво обследовали камеру. Обнаружив видеонаблюдение в «лобби» и отхожем месте, обменялись взглядами. Укладываясь, даже не пожелали друг другу «Спокойной ночи!». Знали: на болтовне палятся девяносто процентов новичков. То, что они русскоязычные, знать пока шведам необязательно…
Между тем заснуть Алексу не выходило – раскручивалась хроника его злоключений последних двух месяцев пошедшей зигзагами линии жизни. Полной нервозности и частых перемещений в пространстве.
Контакт с Гончаруком, офицером СВРУ, прервал Борис, как-то прознавший о якобы отравлении подопечного. Через Гая затребовал немедленного соединения с «больным». С первых слов проявилось: Борис полностью в курсе события, но главное – логически объединил подкоп под гостиницу на складе боеприпасов и фиктивное отравлением.
Борис не стал допытываться, что Алексу о каверзе с госпитализацией-обманкой известно, и была ли попытка его завербовать. Должно быть, он знал нечто, исчерпывающее тему. Сообщил только о перебазировании и установленной ему, Алексу, зарплате. Нехилые семь тысяч евро. Уточнил: очищенные от налогов. Оставалось назвать имя бенефициара…
От наслоения ангажементов голова Алекса пошла кругом, но все же не в той степени, чтобы потерять инстинкт самосохранения, нашептавший: инициатива – у лагеря «Б» («А», видно, обозначался Кремль, ну а «В» – новички шпионского треугольника СВРУ). Ошибешься со стороной – грохнут, иллюзиону уже не прибегая.
По выписке из больницы, последовавшей за звонком Бориса, Алекс в особняк Семена Натановича не вернулся. На пару со Степановым они покатили по путям-дорожкам постсоветской территории нужды, нередко тождественной дну общества.
Приднестровье, некогда уникальная ниша, после вторжения в конфигурацию украинской разведки таковой быть перестала. Наоборот, компактность региона, где все знают всех, вследствие утери заговором убежищ, засветившихся у Кремля и СВРУ, скорее, западня, нежели преимущество окраины.
Охранников Гая и Илана сменили давно знакомые, но чуть припорошенные спринтом событий лица – Юрий и Виктор, до недавних пор начальник города боеприпасов и его заместитель, в Новый год лишившиеся не только синекуры, но и права на пенсию. Со слабым самоуспокоением: по собственной воле, но чтобы с трибуналом разминуться…
Пережив крах карьеры, парни не могли не нарадоваться доверию, вновь оказанному прежним работодателем, хоть и теневым. И стерегли ВИПов с огоньком, меняясь каждые восемь-двенадцать часов. Режим – врагу не пожелаешь. Ведь при круглосуточной вахте и у четверых охранников любой сбой – нервотрепка.
Но беда не только в жестком графике – за два месяца сменено три жилища с челночными переездами между Молдовой и Приднестровьем. Переезды не из простых – оба подопечных без документов; кроме того, само жилье то ли брошено хозяевами, «пойдя по рукам», то ли, напротив, сдано без ведома хозяев, как правило, в отъезде. Более благоустроенного жилья, где получалось бы мало-мальски блюсти конспирацию, не было – регион-то экономически неблагополучный, не разгуляешься. Из чего следовало: всесилие московских покровителей имеет свои границы, на чудеса у небес разнарядка.
Тут ко всем неурядицам грянула пандемия коронавируса, которая в считанные недели ввергла правительства в состояние критических дней без перерыва, при полном забвении политической воли – стержень государственности.
Степанов и Алекс, не сговариваясь, затребовали немедленного переезда в адекватное, под сенью европейской традиции место вне пределов постсоветского пространства. Они, прирожденные антиэтатисты, сразу смекнули, куда ветер дует – в низины цифрового концлагеря, массовых увольнений, захлопнутых границ. Европа же, полагал Алекс, хотя бы минимум гражданских свобод придержит…
Здесь не обойтись без отступления. Сроки «вяления» Степанова в приднестровском схроне – относительно обещанного заговором – давно вышли. Но халатность или необязательность здесь ни при чем, напротив, подполье отличалось болезненным следованием слову.
Все подмерзло потому, что процедура европейского паспортного контроля претерпела усовершенствование. Паспорта старого типа с переклеенными фотографиями отслеживались новой, чувствительной к подделкам аппаратурой на раз. Что вывело из обращения фальсификат, исчислявшийся тысячами экземпляров.
Некоторое время пробел заполняли подлинные, на настоящих граждан, паспорта, которые изготавливались и запускались в обращение той или иной национальной службой идентификации, подменявшей фото носителя. Понятное дело, келейно и за сумасшедший номинал, вплоть до двухсот тысяч евро. Однако в девятнадцатом контроль над «приработком» служб идентификации настолько ужесточили, что этот источник «легализации» беглых преступников приказал долго жить. Даже посулы «лимона» игнорировались.
Подполью ничего не оставалось, как зарядить Степанову российский паспорт под чужой фамилией, пока им доступный. Но Олег заартачился, посчитав, что от него хотят избавиться, не напрягая смету и извилины. То есть скормят его пограничникам по принципу «с глаз долой из сердца вон». Сбор снят, на госхарчи!
Распрощавшись с особняком Семена Натановича, надежным и комфортабельным убежищем, Алекс сам задумался о своем будущем, ему казалось, теряющем признаки осмысленности. Кочевой цикл лишь обострил ту проблему. Ведь ко всем рискам «высокого напряжения» в парадигме «Кремль-заговор-СВРУ», прихватившей его с потрохами, добавился новый негатив – сосуществование с местным дном. Вокруг вусмерть пили, до юшки дрались и напропалую собой торговали. В какой-то момент Алекса посетило, что социализм капитулировал столь безболезненно потому, что предчувствовал: новая эпоха сама себя высечет, разражаясь непереносимыми гримасами. И обнищавшие – духом и активами – Приднестровье с Молдовой казались ему символом сарказма истории.
То есть «жилищный вопрос» – это маленькая гирька, которая грозила обрушить миссию, оправдание которой Алекс, пусть не без усилий, но до сих пор находил, особо не кривя душой при этом…
Точкой бифуркации, однако, стал коронавирус, за несколько недель обрушивший порядок вещей, умаляя или выхолащивая приоритеты. Воцарилась вакханалия переучетов и порой казалось, что бум самоогораживания доставляет мировому институту государства мазохистскую усладу; засевшая в глубинах либидо тектоника, поймав ветер перемен, наконец, выплеснулась наружу.
Понятное дело, два незаурядных отшельника не могли остаться от процесса в стороне, притом что их статика будто вписывалась в новый тренд, отличаясь, правда, частыми вторжениями извне. Между тем мириться с полной консервацией, замаячившей на горизонте пандемии, им не улыбалось. Ведь Приднестровье, мятежный, никем не признанный регион, буквально напрашивался быть задраенным, как объятый пламенем отсек на подлодке. Так что рвануть сломя голову, жаренного петуха упреждая – все, что оставалось.
Разъезду с Приднестровьем Алекс в немалой степени был обязан Степанову. Правда, не столько его персоналии, сколько той безумной сумме, которую он отвалил заговору за смену
