Стены синие, тахта красная, на буфете в зеленой вазе — горка желтых лимонов.
— Наш новый лозунг: «Крым для крымцев!» — вещал Шокарев своим пещерным басом. — У нас будет своя республика. Правда, мы еще не договорились о том, каким должен быть кабинет. Некоторые хотят, чтобы его возглавлял генерал Сулькевич. Но я и мои единомышленники стоим за Соломона Самуиловича Крыма. Знаете его? Это очень богатый караим, феодосийский помещик. Но суть не в этом: господин Крым — крупнейший политический деятель, член Государственного Совета при Николае Втором.
— А Джефер Сейдамет тоже будет в правительстве со своей красной феской? — спросил Елисей.
— Не знаю. Не думал. А почему вы спрашиваете?
Леська вспомнил о посещении Сейдаметом Умер-бея и высказал свои опасения. Иван Семенович поднял брови:
— Это очень хорошо, что вы мне об этом рассказали. Это хорошо. Значит, тем более нельзя отдавать бразды правления в руки Сулеймана Сулькевича, который связан с Сейдаметом. Мы совершенно не склонны превращаться в турецкую провинцию.
— А в германскую?
— Но это же совсем другое дело: немцы не вмешиваются во внутреннюю жизнь Крыма.
Леська угрюмо ковырял вилкой заливную осетрину и старался не вступать с Иваном Семеновичем в открытый спор. К тому же он все время возвращался мыслью к разговору с Леонидом о Васене.
Володя усердно ухаживал за другом, подкладывая куски получше, вообще вел себя необычайно, даже чрезмерно изысканно. Он был прозорливее своего отца и после всего пережитого понимал, что на завтрашний день им особенно рассчитывать нечего. Не то чтобы Володя подготовлял себе помощь Бредихиных в будущем, но в Леське ему чудилось грядущее, как в свое время Умер-бею.
— А немцы держат себя вполне прилично, — продолжал Иван Семенович. — В местный муниципалитет они абсолютно не вмешиваются. Только большевиков вылавливают, а вообще ничего.
Володя тревожно взглянул на Леську.
— А какое им дело до большевиков? — сдавленным голосом спросил Леська. — Ведь это борьба русских против русских.
— Ну-у... Берлин смотрит шире. Если революция победит в России, она перекинется в Европу. Здесь они совершенно правы.
Леська шел домой, и от этого ужина у него осталось такое ощущение, точно он дверной ручки насосался. Вскоре, однако, мысли его снова приняли привычное направление. Леониду нельзя отказать в логике... Но все Леськино существо бурно протестовало против нее. Неужели мир так страшен? Так чудовищно циничен? А почему бы и нет? Но ведь природа человека, о которой говорил Леонид, как-то умеряется, шлифуется как-то воспитанием, культурой. Ведь вот червонцы, на которые кинулась толпа в Армянском Базаре, возвращены все до единой монеты! Леонид никогда бы в это не поверил, но он-то, Леська, свидетель! Он-то видел!
Всю ночь Леську мучили тяжелые сны. Утром он проснулся с невыносимом ломотой во всем теле. «Полежать придется...» — подумал Леська с грустью. Но против него на степе висел его новый костюм — серый в красную царапину. Такого костюма у него никогда не было. Это наполнило его тихой радостью, которая несколько уняла боль от ломоты. Так Леська пролежал три дня, то охая, то улыбаясь, и ни на минуту не отвлекался от мысли о Васене и ее тайне.
На четвертый день он встал необычно рано, позавтракал всухомятку, завернул парусиновые штаны и обмотки в «Евпаторийские новости», снял со шворочки на кухне связку вяленых кефалей и пошел пешком в Саки. По дороге долго не мог отделаться от шаланды, которая сидела у ворот и как бы звала его к воде.
До села дошел он за три часа — быстрее, чем положено пехоте в мирное время.
Отец Сизов встретил Леську с удивлением и досадой: он ожидал не штанов, которые действительно никуда не годились, а денег, хотя и не знал каких. Когда же Леська обрушил на стол целую стайку железных рыб, он сразу подобрел.
— Закусочка-то, а? Закусочка — первый сорт! — Сейчас сообразим выпить.
Он подмигнул Леське и тут же вынул из шкафчика темно-зеленую бутылку с двумя чашками: одну, побольше, себе, другую, поменьше, гостю.
— Спасибо, дядя Василий, я не пью, — сказал Леська.
— Самогону-первача не пьешь? — удивился хозяин, не очень огорчаясь. Все же он налил себе, потом Леське, вытащил большую луковицу, разрезал ее на четыре части и чокнулся большой чашкой с меньшей: — Ну, дай бог не последняя!
Он хватил первача из большой чашки, закусил меньшей и со слезами на глазах принялся за кефаль.
— А где же... Васена? — неуверенно спросил Леська.
— По воду пошла с матерью.
Хозяин снова налил себе в обе чашки.
В сенцах послышались шаги, затем грохот воды из ведер в бочку — и в кухню вошла Васена. Она равнодушно взглянула на Леську и направилась к себе.
— Эй! Ты! — заорал отец. — У тебя что, повылазило? Не видишь гостя?
— Ну, вижу.
— А поздоровкаться?
— Ну, здравствуйте, — сказала Васена и ушла.
— Ишь ты, какая пава!.. — вскричал отец, пытаясь плечами и локтями изобразить плавную походку дочери, что ему, надо сказать, мало удалось. — Вековуха чертова! — крикнул он, разъярясь. — Вековуха!
— Ну, зачем ты так, Василий? — произнесла Агафья. — Здравствуйте, желанный, здравствуйте...
Вот! Рыбок принес! — торжественно объявил хозяин, наливая третью пару.
— Очень вами благодарны, — певуче сказала Агафья.
— И штаны. Штаны тоже.
— Вот то-то же. А ты скаредничал.
— Врешь, дура-баба! И вовсе я не ска...
Он икнул.
— Скажите, господа. А можно мне пройти к Васене? Я хотел бы с ней поговорить.
Отец нахмурился и взглянул на мать.
— Пускай идет. Что он ей исделает? Мы-то — вот мы! — тихо сказала Агафья мужу.
Леська подошел к двери и постучался. Ему не ответили. Он приоткрыл дверь и увидел Васену: она сидела на кровати и уныло глядела в пол.
— Можно?
Васена подняла голову и отрешенно взглянула на Леську. Леська вошел и прикрыл за собою дверь.
— За что вы меня ненавидите? Что я вам сделал?
— Ничего я не знаю, — ответила Васена. — Что вам от меня нужно?
— Вы такая прекрасная! Такая красавица! — почти скороговоркой забормотал Леська, сам не зная, что говорит.
— Вот-вот. Оно самое! — сказала Васена.
— О таких, как вы, только песни поют: «Брови соболиные, речи соловьиные...»
— Ну, уж от моих речей не поздоровится, — угрюмо усмехнулась Васена.
— Зачем вы такая хмурая? Угрюмая? Вы должны быть счастливы. Когда вы вошли в избу, мне показалось, что вся комната осветилась.
— Как будто самовар внесли? — сказала Васена, все так же горько усмехаясь.
Дверь распахнулась. На пороге показался отец.
— Хватит вам, молодой человек, девчонку улещивать. Не про вас она.
— А тебе какое дело? — вдруг со страшной злобой прорвалась Васена. — Уходи прочь! Оставь меня! Оставьте меня все! Все, все! Слышите? Все!
Она вскочила и кинулась на улицу. Леська побежал за ней — ему уже было все равно, что подумают о нем родители.
Васена большими шагами стремительно понеслась по улице к парку. На ней панева в красную и желтую клетку, резиновые с лаком сапоги. Высокая, вся наклоненная вперед, она чуть-чуть изгибалась в талии, и в этих изгибах таилась та звериная грация, какая свойственна только деревенским девушкам, приученным к тяжелой работе.
Он догнал девушку в парке и легонько взял ее за руку. Васена отбросила его ладонь, даже не повернувшись к нему. Леська снова поймал ее руку и теперь держал крепко.
— Чего вам нужно? — сказала она, резко остановившись и строго глядя ему в глаза.
— Ничего. Только видеть вас. Только видеть, — горячо заговорил он, задыхаясь и не слыша собственных слов.
— Вы думали — что? Если отбили меня от гайдамаков, так имеете право сами?
— Боже сохрани! И в мыслях не было.
— Было!
— Ей-богу, не было. Клянусь, чем хотите.
— Было. Я угадала по глазам. Думали: «Моя будет!» Ну, нет. Фигушки!
Пока она выясняла проблему, Леська, крепко держа ее за руку, ласкал мизинцем кожу на ее пальцах. И вдруг почувствовал, что и она начала гладить мизинцем его руку, хотя разговор ничуть не смягчился. Она продолжала укорять его, а заодно и всех мужчин.
— У вас, мужиков, одно на уме. Подарил девушке полушалок и уже считает, что с нею можно все! Ну, может, с которыми и можно, но только не со мной. Понятно? Не со мной! Я кобыла норовистая.
Леську царапали ее грубые выражения и в то же время сладко волновали.
— Честное слово, я не тот, за кого вы меня принимаете.
— Ну да, вы — интеллигентные. А еще что?
— Этого достаточно, — добродушно засмеялся Леська. — В этом все.
Не столько слова его, сколько этот уверенный смех, прозвучавший как бы из другого мира, подействовал на Васену.
Она вырвала руку, но стала смотреть на него мягче.
