— Разумеется, — ответил Профессёр.
— Мне нужен остаток той синей масляной краски, что я вам принес на анализ.
Профессёр вынес тюбик из спальни-лаборатории и отдал художнику, а тот отвинтил колпачок.
— Есть это я не стану, — сказал Люсьен.
— Тебе и не придется, — успокоил его Анри. — На нее просто нужно посмотреть. — И с этими словами он выдавил каплю на циферблат профессорских часов и размазал по всему стеклу.
— Это были отцовские часы, — произнес Профессёр, хмуро глядя на свежеокрашенный хронометр.
— Во имя науки! — провозгласил Тулуз-Лотрек. — Попробуйте сейчас. — И он похромал в кухню. — Неужели вы даже кулинарного хереса не держите?
Профессёр покачал часами перед лицом Люсьена.
— А теперь просто сосредоточься на часах, будь добр. То есть на синем.
Не вставая Люсьен резко выпрямился.
— Не вижу в этом никакого смысла. Что мне вообще вспоминать?
Анри вернулся из кухни с очень пыльной бутылкой бренди в руке.
— Мы не знаем, что тебе вспоминать, пока ты сам этого не вспомнишь.
— Думаешь, это мне поможет найти Жюльетт? — Здесь-то и зарыта собака сопротивления. Люсьен боялся, что Профессёр и впрямь сумеет вызвать к жизни утраченные воспоминания, — но вдруг он вспомнит, что его Жюльетт — какая-нибудь мерзавка? Этого он бы не вынес.
— Погоди. Анри, вы сказали, что Кармен вас не вспомнила, но обошлась с вами любезно, так? Она же не пыталась от вас как-то спрятаться? Быть может, она стала невольной соучастницей в кознях Красовщика. Быть может, она очень вас любила, а он заставил ее обо всем забыть. Быть может, и Жюльетт он манипулирует против ее воли.
— Может быть, — рассеянно согласился Тулуз-Лотрек. — Но она, мне кажется, слишком красивая, чтобы не быть внутренне порочной.
Шаркая, Анри бродил по комнате и заглядывал в разные уголки, перекладывал с места на место инструменты и переставлял машинки. Наконец выбрал себе небольшой цилиндр с делениями и наклонил над ним бутылку.
— Месье… — Профессёр покачал головой. — В последний раз там держали довольно ядовитое вещество.
— Ой, херня. — Но все же вместо него схватил с профессорского стола череп какого-то мелкого животного — похоже, мартышки, — капнул в него бренди и отхлебнул.
— Анри! — укоризненно произнес Люсьен.
— Не могу ли я предложить вам воспользоваться demitasse? Посуда на кухне, — сказал Профессёр. — По утрам я сам варю себе кофе.
— А, ну да, — сказал Анри, допив мартышкин череп, поставил его на стол и опять ухромал в кухню.
— А чего ты прямо из бутылки не пьешь? — крикнул ему вслед Люсьен.
Из-за косяка вынырнула голова Тулуз-Лотрека:
— Месье, прошу вас. Я вам что, варвар?
Когда все устроились в гостиной — Анри с бренди, Профессёр с часами, а Люсьен с предчувствиями, — эксперимент начался заново. На сей раз Профессёр вращал часы на цепочке медленно, а сам нараспев читал Люсьену литанию успокоения, сосредоточенности и сонливости.
— Твои веки тяжелеют, Люсьен, и ты можешь закрыть их, когда пожелаешь. А когда закроешь, ты провалишься в глубокий крепкий сон. Ты по-прежнему будешь меня слышать и отвечать мне, но при этом ты будешь спать.
Люсьен закрыл глаза, и голова его упала на грудь.
— Ты здесь в полной безопасности, — продолжал Профессёр. — С тобой не случится ничего плохого.
— Если захочется порыться в пыли и поискать червяков, мы тебя поймем, — добавил Анри.
Профессёр еле слышно шикнул на художника, поднеся палец к губам, и прошептал:
— Месье, прошу вас. Я не собираюсь внушать ему, что он курица. — А у молодого человека чуть громче спросил: — Как ты себя чувствуешь, Люсьен?
— Я в полной безопасности и со мной не случится ничего плохого.
— Так и есть. Я теперь я бы хотел, чтоб ты вернулся — совершил путешествие назад, во времени. Представь, что ты спускаешься по лестнице, и с каждой ступенькой возвращаешься на год. Ты видишь, как мимо течет твое прошлое, ты помнишь все приятное в нем, но ты идешь дальше — пока не встретишься впервые с Красовщиком.
— Я его вижу, — произнес Люсьен. — Я с Жюльетт. Мы пьем вино в «Прытком зайце». Я вижу его в окно. Он стоит через дорогу со своим ослом.
— А далеко ли ты ушел?
— Года на три. Да, три года. Жюльетт вся светится.
— Ну еще бы, — сказал Профессёр. — Но тебе нужно идти дальше, глубже, вниз по лестнице, пока снова не увидишь Красовщика. Ниже, ниже, обратно в прошлое.
— Я его вижу!
— А далеко ли ты ушел?
— Я еще маленький. Лет четырнадцать.
— И тебя втайне возбуждают монахини в школе? — поинтересовался Анри.
— Нет, монахинь тут нет, — ответил Люсьен.
— Тогда, наверное, только у меня так, — вздохнул Тулуз-Лотрек.
— Не только, — кратко отозвался Профессёр, но распространяться не стал. — Дальше, Люсьен. Что ты видишь?
— Раннее утро, идет дождь. Я ходил под дождем, но теперь я под крышей. Она очень высоко и стеклянная.
— А где эта крыша?
— Это вокзал. Это Сен-Лазар. Я нес три мольберта и ящик с красками для месье Моне. А он пока еще стоит под дождем и разговаривает с Красовщиком. Красовщик не может загнать своего осла под навес вокзала. Месье Моне говорит, что у него нет денег на краски. Говорит, что перенесет на холст ярость дыма и пара. Красовщик протягивает ему тюбик ультрамарина. Говорит, что лишь так и можно, а Моне заплатит ему как-нибудь потом. Я не слышу, что Красовщик говорит дальше, но месье Моне над ним смеется и берет у него краску.
— А Красовщик с девушкой? — спросил Анри. — Ты девушку какую-нибудь видишь?
— Да. Но не с Красовщиком. Близко. Она внутри вокзала. Но еще слишком рано, вокруг почти никого нет.
— Как она выглядит?
— Не видно. Она держит зонтик, лица не разглядеть. Маленькая, худенькая. Но по платью и осанке видно, что совсем юная.
— А ближе подойти ты не можешь? — спросил Профессёр. — Попробуй ее разглядеть получше.
— Я ставлю мольберты и подхожу к ней. Она выглядывает из-под зонтика, а потом быстро уходит… к выходу на рю де Ром. А когда ступает под дождь, зонтик приходится поднять. Да, она совсем юная. Хорошенькая.
— Ты ее знаешь?
— Грудь успел потрогать? — спросил Анри.
— Месье Тулуз-Лотрек, прошу вас, — вмешался Профессёр.
— А что? Это же иллюзия, тут не бывает никакой благопристойности.
— Это Марго, — сказал Люсьен. — Девушка, которую писал месье Ренуар в «Галетной мельнице». Она склоняется к Красовщику и что-то говорит ему за зонтиком. Они уходят вместе по бульвару. Попробую пойти за ними.
Париж, 1877 г. Вокзал Сен-Лазар
— Я — художник Моне, — объявил Моне начальнику вокзала. Носильщик, вручивший тому визитную карточку художника, так и остался стоять у начальственного стола, замерев в полупоклоне перед таким великолепным господином. Люсьен переминался с ноги на ногу в дверях, пуская слюни, как ему и было велено, возился с тремя мольбертами, ящиком красок и еще одним, громоздким — носить непросохшие холсты.
Моне был в бархатной куртке и шелковом жилете, препоясанном золотой часовой цепочкой, запястья драпированы кружевными манжетами, шея повязана черным шелковым платком, заколотым булавкой с жемчужиной. До последнего дюйма особа благородная, денди и повелитель вселенной. Правда, лацкан куртки у него немного топорщился — под ним в нагрудном кармане скрывался недоеденный багет, остаток завтрака, который ему прислала мамаша Лессар, ибо денег на еду у него не было.
— Я решил запечатлеть ваш вокзал, — продолжал Моне. — Должен признать, я разрывался в сомнениях, не отправиться ли мне на Гар-дю-Нор, но потом решил, что в вашем больше характера. Поэтому честь выпала вокзалу Сен-Лазар.
Начальник, худой, нервный и лысоватый — такие мужчины сложены быть бюрократами, — весь смешался. Встал за своим начальственным столом, весь в клетчатом костюме охряного оттенка, зашелестел бумажками так, словно что-то на этом столе могло подтвердить ценность вверенного ему вокзала.
— Это — мой ассистент Люсьен, — провозгласил Моне, развернулся и зашагал из кабинета в огромный зал. — Он простак, но я позволяю ему быть моим носильщиком, чтобы он не голодал. Не тревожьтесь, если вдруг заметите, как он ест краску. Я выделяю ему полтюбика в день.
— Bonjour, — хлюпнув слюнями, выдавил Люсьен.
Начальник вокзала и носильщик с неловкостью во взглядах кивнули мальчику и протиснулись мимо него в дверной проем, словно, даже коснувшись его, можно отравиться. Вслед за художником они вывалились на перрон под большие часы.
— Я желаю запечатлеть пар и дым, ярость паровозов, что готовятся к отбытию. Я напишу туман, понимаете, перенесу на холст такое, что никогда никуда не переносилось.
