Тут в свою очередь опешил он.
Думаю, наши почти дружеские отношения, закончившиеся только двадцать лет спустя, когда мы разъехались в разные страны в разных частях света, эти тесные, вопреки всему, отношения подпитывались с его стороны недоверчивым любопытством к миру, устроенному на других основаниях. Наверное, он думал, что это меня кто-то обманул, и соболезновал мне. Мы словно носили передачи в больницу один другому. Он побывал классическим борцом, мясником, спецназовцем, официантом, барменом, портным, охранником, браконьером, дельтапланеристом — покуда не утолил свой голод и не растворился среди единомышленников в заокеанской стране, полюбленной им заочно и навсегда в ранней юности.
Трудовая книжка другого моего одноклассника также тянула на конспект романа. Это он втянул меня в витражное ремесло, которому я отдал семнадцать лет. Наша мастерская располагалась в бывшем жилище городских палачей — граненой, как стакан, башне-“кативне”, перед которой встречались и разъезжались, со скрежетом и визгом колес, пять трамвайных маршрутов. Однажды он показал мне город с крыши Доминиканского собора, на фасаде и в апсидах которого мы монтировали витражи, — и этот чужой, лежащий у наших ног город принадлежал нам обоим по праву молодости. Оставалось только пойти и взять его. Мой товарищ был комбинатором от рождения, может, из-за смешанного польско-украинского происхождения — матери, директора ткацкой фабрики и однофамилицы Коперника в девичестве, и отца — крестьянского сына, выучившегося на химика-технолога и бывшего в наших глазах чуть не подпольным миллионером. Была у его отца хамоватая поговорка: “А ну покажи пять рублей!” — ею он ставил на место всевозможных прожектеров и златоустов, вечно бегавших с рублем и мелочью в кармане. Сын пошел в отца, и деньги у него не переводились еще со школьных лет. Но была одна странность, весьма распространенная в те годы в нашей стране, так и не позволившая ему разбогатеть. Копейка, что называется, жгла ему карман — изобретать, комбинировать и работать он начинал, только когда спускал все.
Бытовало тогда и имело хождение много других странностей того же рода. Самая массовая, похоронившая впоследствии кооперативное движение, — это заработать сразу столько, чтобы потом больше никогда не работать. Или чудная присказка еще одного моего давнего товарища: “Люблю сорить деньгами!” — то есть когда в кармане ветер. Знал я и людей, которых вид пачек денег приводил в сильнейшее возбуждение, подозрительно напоминающее сексуальное. Один такой обожал ходить по центральным магазинам, когда кассиры готовились сдавать дневную выручку. От волнения у него перехватывало горло — он признавался, что в такие минуты больше всего на свете ему хотелось бы обладать железным протезом, чтоб выдернуть из рук кассира пухлую кипу купюр покрупнее и убежать. Жена презирала его за неспособность зарабатывать деньги. При этом он курил самые дорогие тогдашние сигареты “Космос”, объясняя это тем, что обклеивает пустыми темно-синими пачками стенку своего туалета. Впрочем, ничего нового или особенного во всех этих странностях не было — еще Антона Чехова в Таганроге забавлял анекдот о хохле, говорившем: “Кабы я был царем, я б украл сто карбованцев и утик!”
Я пишу здесь о деньгах, а не о людях, жизнь каждого из которых можно было бы развернуть и разглядывать, как веер или свиток — со сценками, пузырями реплик, пустотами, кляксами и крошечными алыми иероглифами на полях. У денег нет сущности и лица, они представляют собой лишь один из видов энергии — вроде электрического тока, который намного младше их. Мы пользовались ими не одну тысячу лет, прежде чем их существование осмыслил и внятно описал для нас Адам. Который Смит (по-нашему был бы Кузнецов), которым зачитывались юный Пушкин и его герой Онегин и которого на свой лад перетолковал Маркс. Работали деньги и до Смита вполне успешно, но он словно вкрутил лампочку в полутемном помещении и осветил все углы. Я сподобился прочесть это громоздкое сочинение XVIII века и восхититься им, когда мне было уже за сорок. Сгоряча даже захотелось переложить его вкратце для детей, чтоб не наступали на те же грабли: как деньги становились все менее вещественными, материальными, как позволили людям с развитием городов выйти из феодальных банд и многое другое. Потому что деньги, власть и слава — три агрегатных состояния одной и той же субстанции, три каторги, три разных способа и направления концентрации людских усилий. Легче всего власть превращается в деньги, и наоборот, а труднее всего им обоим достичь сколь-нибудь стойкой славы. Оттого слава принадлежит по праву героям, власть — медиумам, а деньги — предпринимателям и управленцам. Вся триада — продукт внутренней секреции человеческой массы. Ничего такого просто не существует для “человека, которого звали Четвергом”, — Робинзона, до появления на его острове Пятницы. Как и для создателя их обоих, Даниэля Дефо, в долговой тюрьме. Однако отставим костыли рассудка и вернемся к людям. В природе денег можно ничего не понимать, достаточно к ним сильно и стойко вожделеть, и они ответят взаимностью рано или поздно. Но претенденты и соискатели обязаны пройти через испытания — как всякий объект вожделения, деньги имеют норов, и можно попытаться его описать.
Начну с истории самой богатой львовской пары брежневской поры — директора крупного гастронома и рестораторши Софы и ее мужа, заведовавшего сетью торговых точек, продававших соки-воды. Начало семейному капиталу положил чемодан обычных иголок, с которым прибыл в раздетый-разутый послевоенный Львов будущий муж Софы. Иголки были нужны всем, и естественно, чемодан с иголками — сколько же он весил, интересно? — представлял собой целое состояние. Поэтому вскоре Софин муж уже не торговал иголками на Краковском рынке, а чем-то заведовал, тихо и незаметно, как человек мудрый, что не уберегло его, однако, от наглой смерти. Со временем он выстроил и отладил безотказно действующую при гастрономах и кафетериях сеть торговли молочными коктейлями, которые так любили дети за то, что они с мороженым и вспенены в миксере. Все было почти по-честному, просто при цене в 11 копеек за счет строго рассчитанного недовложения продуктов в чистый доход этого бизнеса планово отчислялись 2 копейки, из которых за год складывались такие фантастические суммы, что хватало и предпринимателю, и подчиненным, и начальству, и всевозможным ревизорам и нужным людям. Но бес попутал его жену Софу. Когда в городе стали открываться один за другим все более модные, западные с виду и фактически частные бары, рестораны и дансинги, Софа переплюнула всех и открыла восьмиэтажный бар со спутниковым телевидением в перестроенной под замок водонапорной башне в уютном углу Стрийского парка. Общая повязанность всех и время уже были такими, что Софа с мужем могли спать спокойно, если бы не одно обстоятельство. Их дети к тому времени жили в Нью-Йорке, где с родительской помощью открыли собственный бизнес. И это было бы ничего, если бы Софа и сама на старости лет не засобиралась за океан и не проговорилась кому-то об этом. Ее взяли в аэропорту, когда она передавала в поцелуе бриллиант своим детям с одним из улетающих дальних родственников. Как женщина и мать она отделалась тюремным сроком с конфискацией. А вот мужа ее успели расстрелять за хищения в особо крупных размерах на копеечных суммах, о чем всем в назидание сообщили местные газеты. На самом деле урок заключался не в том, что не надо обманывать людей или воровать у государства, а в том, что не надо пытаться переправить капиталы за рубеж, но главное — что самые большие деньги делаются на дешевых товарах и услугах ежедневного потребления. Примеры у всех перед глазами.
Чего по-настоящему не любят деньги — это сквозняков, возникающих при всякой нестабильности. Так в начале 90-х прокатилась волна дерзких ограблений во львовских музеях. Среди бела дня из картинной галереи попросту вынесли несколько картин, пристрелив без лишних слов недогадливого молодого искусствоведа, опешившего: “Что это вы делаете?!” Затем так же из Музея оружия, по соседству с “кативней” и напротив бывшего обкома партии, вынесли саблю с ножнами, усеянными драгоценными камнями, — вероятно, в подарок какому-то бандюгу. А из Олеского замка, уже среди ночи, свернули, как ковер, и спустили по крыше четырнадцатиметровое батальное полотно, никого при этом не потревожив и не разбудив. В этом есть свой резон: люди не могут владеть ценностями, которых не в состоянии защитить. Разграбленный подчистую толпой багдадский музей — лишнее тому подтверждение. Но куда конь с копытом, туда и рак с клешней.
При абсолютной несравнимости масштаба потерь точно так же, подчистую, оказалась разграблена моя витражная мастерская под Цитаделью. Когда я отправился в поход на Москву — “дранг нах остен”, — она простояла на удивление много лет в полузаконсервированном состоянии, но в конце концов была разорвана в клочья, как отбившаяся от стада антилопа в саванне. Инициировали теневики, положившие на нее глаз, взломали наркоманы, затем подключились соседи, за ними начальство ЖЭКа и мелкие взяточники в органах городской власти, наконец, менты. Приятели, которым я оставлял ключи от мастерской, спились. Когда мы с женой приехали, чтобы загрузить сложенные в ней вещи в контейнер и отправить его в Москву, забирать оказалось попросту нечего — помещение было голо и принадлежало уже неизвестно кому. Собранная за жизнь библиотека, архив, фотографии близких, картины друзей, витражное оборудование, обстановка из проданной квартиры — все исчезло без следа. Выглядело это как усекновение всей прошлой жизни, переведение ее в регистр чистого воспоминания, не отягощенного “вещдоками”. Тем драгоценнее те чудом уцелевшие осколки и мелочи, по не всегда ясным причинам оказавшиеся с нами в Москве: книги и словари, письма и фотографии, горшки и чашки — что уже не утварь никакая вовсе, а семейный антиквариат.
