Однажды мы заговорили об отличиях русского и американского стилей работы с Биллом Мак-Колли. На фирме он был техническим писателем — строчил инструкции к программам, а дома обыкновенным — создавал романы о жизни европейцев в жарких странах. Подарил книжку. Я потщился прочесть, но в ней было слишком много сленга.
Мне хотелось растолковать Биллу, что работать так, как работают американцы, очень скучно. Ну что такое, в самом деле! Роль винтика отводится здесь человеку, вот что. А ведь человек — не винтик! В то время как у нас!..
Сказав это, я невольно осекся, потому что задался вопросом: если американский стиль так плох, то почему же здесь все так хорошо работает? Почему не бывает субботников, зато во всех туалетах всегда есть туалетная бумага? Почему ровно в 20.00 приходит здоровый веселый индеец Чарли с исправным пылесосом за плечами? Почему ботинки такие чистые, что все смело кладут их на столы друг другу?.. И еще тысячи и тысячи вопросов мгновенно пронеслись в моем усталом мозгу.
Через несколько дней меня подвозил Тэд — один из программистов. Мы разговорились.
— Давно здесь? — поинтересовался я.
— Третий год, — ответил Тэд. — Раньше-то я китобоем был на Аляске. Лет восемь по морям шатался...
Я настолько не мог вообразить, чтобы кто-нибудь, прошатавшись восемь лет китобоем, станет программистом, что уставился на него, как на снежного человека.
— Что такое? — спросил Тэд, заметив мой взгляд.
— Нет, ничего... Про Аляску Джек Лондон много писал. Слышал? Очень интересный писатель.
Теперь Тэд воззрился на меня с недоумением.
Потом пожал плечами и ответил извиняющимся тоном:
— Понимаешь, я в этом деле не того... По писателям у нас Билл Мак-Колли. Знаешь такого? Вот с ним поговори, он-то точно в курсе!..
Сплавные работы
По воде шум далеко разносится.
Поэтому мы их сначала услышали.
А потом уже увидели.
Шесть лодок шли по реке кильватерной колонной.
Такое не каждый день показывают.
Не “казанки” какие-нибудь там, на которых только волну поднимать. Нормальные большие деревенские лодки. Моторы работали негромко, глуховато: тук-тук-тук-тук.
Это было внушительное зрелище.
Они взяли к берегу и, заглушив моторы, друг за другом ткнулись в песок.
Было слышно, как рябь плещет в борта.
Их было человек десять. И все с короткими баграми. Мне эти багры сразу не понравились — ну просто очень короткие багры. Что такими баграми делать?
Один, по-сплавски загребая сапогами и сутулясь, пошел к нам.
Я автоматически положил ладонь на рукоять крюка.
— Ну, здоров, — сказал он, подойдя.
— Добрый день...
— Не знаю уж, какой добрый, — ответил он, садясь на бревно между мной и Борей.
Голос у него был сипловатый, а сам он... Ну, кто видал сплавских мужиков из пермяцких деревень, тот знает: высокий, широкоплечий, костистый. Пронзительные серые глаза, в которых никогда не тают ледышки. Желваки на худых, стянутых кожей скулах. Пантерья походка — загадочным образом перетекает из одной точки пространства в другую.
Достал папиросу, чиркнул спичкой, прикурил.
— Ну чё, мужики, катаете?
Мы пожали плечами. И так было видно, что катаем. Что еще могут делать шесть человек с баграми и крюками возле двух штабелей, выброшенных по весне высокой водою на берег да и увязших в речном иле? Только одно они и могут — катать бревна к воде, спихивать в реку, чтобы плыли, куда им положено.
— Как закрывают-то, ничего?
Он жестко зажевывал мундштук папиросы, постреливал сощуренными глазами то на одного из нас, то на другого.
— Да какой там ничего! — Вопрос про закрытие нарядов вызвал естественное оживление. — Плохо закрывают!..
Он сжал крупными зубами обслюнявленный мундштук, оторвал кончик и выплюнул. И спросил:
— Ну чё, мужики, а зачем вчера нашего Юрку в колодец бросили?
Молчание было ему ответом.
Потом я рассмеялся.
То есть мне совершенно не было смешно. Я рассмеялся от дикости его вопроса. И смех мой был скорее нервным, чем благодушным. Но должно же было напряжение как-то разрядиться!
— Нет, ну а чё ты лыбисся? — спросил он.
И встал.
Вчера мы привычно умотались, рано легли, рано встали, полчаса дремали на тряской скамье в шумном чреве водометного катера, норовя урвать еще минуту сна и потому то и дело валясь друг на друга, а теперь довольно весело раскатали два штабеля и сели на пять минут перекурить.
И вот нба тебе — зачем ихнего Юрку в колодец.
Потом-то мы узнали — точно, вчера вечером после танцев была драка, а после драки какие-то нехорошие продолжения, и Юрку Саломатина ударили чем-то сзади по башке. После чего для простоты кинули в колодец. Где он должен был захлебнуться. Но он почему-то не захлебнулся. И когда пришел в себя и каким-то образом выбрался, то сказал, что дрался с кавказцами, которые строят коровник.
Но все это уже потом выяснилось.
Я тоже встал. И Боря встал. И те, у лодок, все разом встали и даже, кажется, немного подались вперед — ну, как подаются бегуны перед самым стартом.
Никто не говорил ни слова.
Пришелец поднял руку и ладонью провел по лицу, как будто хотел проснуться.
— Ну хорошо, мужики, — сипло сказал он. — Вижу, не вы... а то бы, конечно...
Он махнул рукой, повернулся и пошел к лодкам.
Через минуту они отчалили и двинулись дальше.
Стихи
Когда налетал ветерок, листва чинар шелестела, и круглые пятна солнца блуждали по колченогому столу с двумя мутными стаканами и солонкой. Я рассказывал, а в голове крутилось где-то подхваченное недавно: погодка-то какая валютная!.. валютная какая погодка!..
Зиё (см.) похудел. Он и прежде был худым, а теперь старый пиджак тут и там провисал на нем, будто стал на два размера больше.
Я поднялся, подошел к прилавку и взял еще по пятьдесят. В корявой алюминиевой миске горой лежала канибадамская редька, порубленная недоброй рукой чайханщика. Я прихватил несколько кусочков.
— Да, — сказал Зиё, когда я поставил стаканы на стол. — Давай выпьем! Давай!.. Ты помнишь, как мы сидели на этом самом месте лет десять назад? Помнишь?
Разумеется, я помнил.
— Давай, — сказал я.
Десять лет назад... Что было десять лет назад?
Зиё был молодым талантливым поэтом, а я переводил его стихи на русский. Это было очень важным делом. Он звонил мне и говорил: “Слушай! Я написал стихи... там такой образ... тебе понравится!.. Мои взгляды превращаются в бабочек... понимаешь? И когда она идет, вокруг нее все время вьются бабочки! бабочки! порхают возле лица! возле груди!.. и она удивляется: откуда столько бабочек? А это просто мои взгляды!.. Переведешь?” И я бросал все другие дела, потому что мне хотелось это перевести, и переводил, и снова мы не могли нигде ничего напечатать.
Потому что про бабочек было неактуально.
Что еще было десять лет назад?
Зиё притаскивал кипы подстрочников, и мы читали их вместе вслух — звонить из Москвы в случае каких-либо неясностей было накладно.
— Что это значит? — спрашивал я, раздраженный мыслями о том, что всю эту бессвязицу мне придется излагать чеканными ямбами... анапестами... хореями... или руководствуясь надписями на полях: “Свободное стихи но имеет ритмы и рифмы”.
В подстрочном переводе они выглядели ужасно. Только моя вера в Зиё позволяла сохранять убеждение, что стихи все же хороши! что я подниму их из пепла, и бабочки полетят по-русски!
— Найди ты себе человека, который хоть немного знает русский язык! Кто это переводил? Отставной парикмахер? Что это значит: “Глаза твои имеют пение синими огнями души”? Это просто бред сумасшедшего!
— Почему? — обижался Зиё.
— Потому что нормальные люди так не говорят! Где оригинал? Дай оригинал! С оригинала буду переводить!
— Ты не знаешь язык (см.) в совершенстве, — вздыхал Зиё.
— Ах, я не знаю язык в совершенстве?! Ну и что? Подстрочника хуже, чем этот, я бы все равно не сделал!
— Подожди! Ну что ты кричишь?..
Вздыхая, Зиё раскрывал свою таджикскую рукопись и начинал в ней копаться с тем озабоченным выражением лица, с каким собаки роют норы.
