Как и сегодня, не замечали колебания на две́ри/на двери́, в но́чи/в ночи́, но ясно ощущали недопустимость ударения в свя́зи при норме в связи́: настроение тогдашнего социума разводило их – в этой свя́зи ощущалось в смысле грешных, интимных отношений, тогда как в этой связи́, в связи́ с этим – лишь как нейтральное союзное слово. В эпоху повсеместных очередей вопрос «Кто последний?» звучал унижающе и опасно; его противники ссылались на лётчиков, которые никогда не говорят в последний полёт, но только в следующий. Предпочитали тоже не так уж возвышающий «Кто крайний?», а ещё лучше – «За кем я буду?» Очереди тогда играли важную роль, и существовал строгий этикет общения в них: «Откуда узнали?» – «В очереди вчера говорили»; «Почему опоздал?» – «В очереди два часа простоял. – Зачем стоял-то?» – «Бананы давали»; «Я отойду, скажите, что я за вами заняла». Сегодня молодёжь может не понять и другой частый вопрос в поликлинике: «Вы к кому сидите? Ах, тоже к окулисту?» Нынешняя молодёжь намного терпимее, она просто не замечает, в отличие от предков, ломавших из-за них копья, зво́нишь – звони́шь, кто последний – кто крайний.
В отдельные годы наблюдается стремление то сокращать состав актуальных «определителей», то, напротив, увеличивать их число, приписывая каждому ту или иную функцию. Это надо принять как неизбежную социально-субъективную роль деятельности кодификаторов. Сегодня следить за языком ближних стало немодно, а «лакмусовые бумажки» беззлобно сводятся к немногим: жалюзи́/жа́люзи, йо́гурт/йогу́рт, экску́рс/э́кскурс, диску́рс/ди́скурс, класть/ложить, поезжай/езжай, ехай, а также к насмешливой вечной защите то мужского, то среднего рода слова кофе.
Вмешательство авторитета, например увлекательное разграничение С.И. Ожеговым слов языко́вый и языково́й (картинка 7.6), имело успех, потому что преодолевало раздражающее людей, стремящихся к чёткому порядку, безразличие языка к колебаниям в ударении без привязки его к разным значениям слова. Эти чувства обостряются в некоторые периоды истории общества, настроенного на борьбу против излишеств вариативности, за определённую однозначность во всём. В годы остроумно обоснованного предложения в статье «Языково́й и языко́вый» (Вопросы культуры речи. Вып. 1. М., 1955) в обществе как раз и велась борьба за однозначность понимания слов.
Люди легко сподвигались на поиск основ для разграничения самых различных сосуществующих вариантов, вообще расширение круга и устрожение результативности кодификации. Сектор культуры речи академического института во главе с С.И. Ожеговым старался или семантически размежевать варианты, или запретить один из них. Например, туристский относили к туристу (рюкзак, палатка, куртка, вещмешок), а туристический – к туризму (бюро, фирма, индустрия).
Разумеется, полной победы над своеволием языка одержано не было. Самые умудрённые носители языка сбивались в употреблении туристский и туристический, как вполне просвещённые всё ещё путаются в рекомендуемом применении языко́вый и языково́й. Тем более не проходят совсем произвольные рекомендации вроде попытки закрепить апельсиновый, мандариновый за деревом, рощей, а апельсинный, мандаринный – за коркой, кожурой, при этом джем и цвет называть мандаринным, но почему-то апельсиновым, а банановыми, ананасовыми рекомендовали называть джем и цвет, а бананными, ананасными – корки и плантации, благо бананы растут на кустах, а ананасы вообще не на дереве, а, как капуста, на земле.
Заведуя по смерти С.И. Ожегова сектором культуры речи, я тоже пытался бороться с вариативностью, предлагая, скажем, устранить колебания трейлер и трайлер, навязав прицеп, изгнать щупальцы в пользу щупальца, совместить значения «извилистая горная дорога» и «разноцветная бумажная лента» в слове серпантин, а слово серпентина запретить. Ну и так далее (см.: Костомаров В.Г. Статьи старых лет. М., 2010. Прил. II, Miscellanea). Более чем пятидесятилетний личный опыт убедил меня в том, что семантическая кодификация, даже хитроумно поддержанная культурно-историческими доводами от разума и настроения социума, вряд ли в самом деле совершенствует язык. Она, скорее, мешает его саморазвитию, да и затрудняет людей.
В отличие от нынешнего безразличия к формальным произносительным и морфологическим вариантам, смысловая и стилевая однозначность той эпохи требовала освободиться от простых дублетов (признать киевск(а)й, ш(ы)ры; напроказничать, объявив неправильными киевс(к’)ий, шары; напроказить) пусть весьма наивно и произвольно (рельс, но канистра при отвергаемых рельса и канистр). Добиваясь точности в смысловой лексике, кодификаторы пытались иногда содержательно разделять по оттенкам значения и грамматические формы: жду вашего ответа (любого, каким бы он ни был), жду ваш ответ (конкретный, определённый), несколько студентов там было (некая группа из них), несколько студентов там были (были и отдельные студенты).
По динамической концепции Л.И. Скворцова различаются нормы императивные (алфави́т, при́нял, ку́рица, благодаря чему при недопустимых алфа́вит, приня́л, кура, благодаря чего) и не строго обязательные диспозитивные (ба́ржа/баржа́, в отпуске/в отпуску, ина́че/и́наче, заво́дский/заводско́й). Произвольный субъективизм тут всё же очевиден.
Ещё строже и однозначнее были авторы мониторинга в октябре 2000 года под руководством ректора Института повышения квалификации работников телевидения и радиовещания Б.М. Сапунова. Враждебные к любым вариантам, они, слепо следуя словарю ХХ столетия, считают ошибкой, например, инспектора́ вместо инспе́кторы, запрещают осетинов вместо осетин и непоследовательно якут вместо якутов, требуют говорить пре(ц)едатель, иЩЩезать, а не преседатель, иСчезать (Нарушение норм русского литературного языка в программах центральных телевизионных и радиоканалов. М., 2000). Даже при очевидном субъективизме такой подход плохо согласуется с иерархией нынешнего функционирования правильного (так!) языка (см. раздел 8).
Кодификаторы разрешают куда меньше, чем позволяют глобальная норма языка и даже нормы в языке, не говоря уже о выборе из ненорм в рамках системы языка и желаний людей. Они по мере сил и, несомненно, в интересах удобства общества как бы растягивают текущую синхронию состояния языка, но не смеют ни игнорировать результаты нормализации, ни тем более лишать язык развития в целом. Хочется объявить верным ударение йогу́рт, потому что слово пришло с Востока через Францию и произносилось на французский лад, но, зная напиток по Европе, люди предпочитали английскую огласовку йо́гурт, и ничего не поделаешь, пришлось подчиниться. Важнейшей чертой кодификации надо счесть её фиксированную рекомендацию внедрения. Это надо было бы приветствовать двумя руками, если бы у неё была твёрдая и убедительная научная основа.
Если полистать словари, особенно так называемые словари правильности (иногда называемые словарями неправильностей), то нетрудно уловить, что пока это происходит явочным порядком, необъяснимо и сокрыто. Впервые творо́г был включён ради пометы: творо́г, ошиб. тво́рог в конце ХIХ века, что означало, что уже кто-то так говорил. Последующие словари помету меняли: (неправ.) тво́рог, потом осторожнее: (не реком.) тво́рог, ещё мягче: (допуст.) тво́рог. Новейшие издания дают обе формы творо́г и тво́рог на равных, и надо ожидать, что в ближайшем будущем прочтём: тво́рог и (допуст.) творо́г, а затем и тво́рог, (не реком. устар.) творо́г. Прогноз диктуется наблюдением за причиной сдвига ударения и тем, действенно ли оно для других слов с исходом на – ог. Таких примеров постепенно-осторожного следования кодификаторов за развитием нормализации немало, но они притягивают к себе общее внимание, становясь одной из «лакмусовых бумажек» данного периода. Это зависит, несомненно, и от игорно-неровных «успехов» самой единого принципа не имеющей нормализации и, соответственно, кодификации, мало способной употребить силу.
