Пока Александр шел, он заболевал – текли слезы, сопли, дождь. Зима глубокая, беспросветная, всеохватная. Разве можно не заболеть в такую погоду? Да еще когда и мысли твои сродни зиме, из них струится холод, они рождают насморк, они слезят глаза.
Если бы Александр увидел себя со стороны, то отметил бы, что ведет себя весьма нетривиально. Он остановился на углу потемневшего от времени и от того, что уже наступил вечер, дома. Прислонился к трубе. Лбом. Слушал, как мелко и быстро тарабанит мелкий и быстрый дождь. Дождь был почти незаметен, и оттого казалось, что ему не будет конца. Вода лениво капала из трубы, образовывая, как потом сформулировал в дневнике Александр, «небольшую, но надолго прибывшую на эту землю лужу».
Александр собрал ладонью воду, намочил ею лоб, глаза и, помедлив немного, – шею. Охладил себя и снова пошел, медленно и неровно. Пошел, подставляя холодному ветру все свои беззащитные железы, все артерии и сосуды.
Он шел, чувствуя холод снаружи и жар внутри. Верный признак болезни. Верный признак боли.
Он долго стоял у двери в свою квартиру. Стоял почти вплотную. Всматривался. Прикасался. Отдергивал руку. Наконец распахнул – нешироко. И протиснулся в проем – робко. С мокрыми – от дождя – одеждой и – от слез – лицом он вошел прямо в комнату. Наташа сидела на диване. Не повернулась в его сторону. Он спросил:
– Наташа, я правильно понимаю?
– Надеюсь.
– Зачем тебе это?
– А зачем мне вообще все?
Она внезапно вскочила с дивана. «Боже, да она в ярости», – с изумлением подумал Александр. Этого он никак не ожидал. Дождь тарабанил – мелко, быстро – в голове. Он все сильнее погружался в болезнь, слушая, как Наташа кричит, не замечая ни темнеющих кругов под его глазами, ни его пылающих щек.
– А зачем мне вообще все? В целом? Частями? Чем это хуже?
– Хуже чего?
– Того, что есть.
– Лучше бы лучше.
– Лучше бы – да. Но – но.
– А я?
– А я? – спросила она и усмехнулась. – Вот так вот мы и живем. Ты говоришь: «А я?», я отвечаю: «А я?» И чему ты удивляешься?
Александр сел на диван, который мгновенно стал впитывать его влагу.
– Я не понимаю тебя.
Она заговорила столь же резко, как раньше, но уже тише:
– Я в этом не нуждаюсь.
– А я? – беспомощно отозвался Александр и облизал губы.
Наташа захохотала:
– Ты все время будешь повторять?
– А ты?
– Мне нужно уехать.
– В куда?
– В тебе-то что?
– Я люблю.
– Помню, когда ты сох по Сергею, я тебя поняла.
– Сох!!! – он повторил это слово, не веря, что услышал его. – Сох? – повторил он снова, изумляясь внезапной жестокости своей подруги. Дождь усилился, застучал сильнее. Александр закрыл уши, но тут же отнял руки. «Нелепый жест – дождь же внутри», – подумал он и частью пока еще не тронутого болезнью сознания понял, что мысль еще нелепее жеста.
– Но это было другое, – не глядя на Наташу, едва слышно, сказал он. – С Сергеем было другое.
– И это другое.
– Мы пожалеем.
– Мы?
– Ты. Я. Мы.
– Ты – возможно.
– Зачем так? Жестоко зачем?
– Смешно по-другому. Нежно сейчас – смешно.
– А я и смеюсь, Наташа.
– Мне кажется, совсем наоборот.
– Зачем ты меня мучаешь? Если бы понять – зачем? Мне стало бы легче.
– А ты?
– Я?
– Ты.
– Мучаю тебя?
– А что ты сейчас делаешь?
И навсегда в памяти остались ее глаза – невыносимо зеленые.
Когда Наташа ушла, он продолжал слышать: «а ты, а я, а ты, а я, ты пойми, ты пойми», и надо всем царило: «ваша подруга изумительна».
Кошмар Александра: Клодетта Степановна и Татьяна Аллегровна
Бред длился до утра. И внезапно кончился – как будто включили свет, ровный, ясный, мягкий. Александр приподнялся на кровати («поразительно, так легко, как после моря»), отбросил влажное одеяло и босыми ногами прошагал на кухню.
Новый день. Это был рассвет в прямом смысле слова: солнца еще не видно, но его лучи на всем – на деревьях, на прохожих, на домах, что стоят полупрозрачные от света. Воздух свеж, небо чисто. Жмурясь от ярко-синего неба, Александр попытался вспомнить, что вчера приносило ему такую боль. «Ну-ка, где ты, боль?» – прошептал он. Следов ее – не было.
Александр стоял перед окном совершенно голый («когда я раздеться-то успел?») и не мог найти слов для нахлынувшего восторга. Он смотрел в безоблачную, безветренную синеву («как будто мир сотворили заново»), и ему казалось, что эту безграничность видят не только его глаза, а все тело.
Из комнаты заиграла скрипка. Не в силах оторвать взгляд от неба, Александр попятился в комнату: шаг, другой, третий, пятый – комната.
«Маленькая ночная серенада».
Звук разрастался из-под кровати. Это была уже не скрипка, а целый оркестр.
Громкость повышалась, повышался и уровень ярости в Александре, всего лишь минуту назад – беззлобном.
И вот уже небо забыто. Улыбка сметена с лица гневом. Александр достал тапок, чтобы изгнать музыку.
Под кроватью сидел его кот Марсик. Смотрел на хозяина сонно-равнодушными глазами. Моцарт звучал из него.
Александр отпрянул, сел на пол и оглядел комнату: от вещей и стен исходил оранжевый блеск.
«Я так хочу избавиться от твоих страшных даров», – сказал чей-то медный голос то ли слева, то ли справа, то ли внутри, и где-то рядом вспыхнуло: «Ваша подруга изумительна», и раздался многоголосый грохот: «Ты пойми, нет, ты пойми, а я, а я, а я», и Александр почувствовал, что снова лежит на кровати, в поту и в слезах, и ночь темна, и музыки нет.
Тишина приковала его к кровати, не давала пошевелиться.
Две старушки – крохотные – пронеслись мимо люстры. Откуда-то он знал их имена: Клодетта Степановна и Татьяна Аллегровна. Ростом обе раза в три меньше Ганеля.
Одна – неистовая, другая – спокойная. Одна – в парике, кокетливом и кудрявом, другая – с каштаново-седыми волосами. Клодетта Степановна – с глазками, глубоко посаженными и как будто недовольными тем, что на лице они занимают позорно скромное место. Татьяна Аллегровна – с печально-мудрой улыбкой и тонко-злыми зубками.
Они сели по обеим сторонам кровати Александра. Он закрыл глаза, однако ничего не изменилось: старушки сидели все там же и взглядами дуэлянтов смотрели друг на друга.
«Все-таки, Клодетта, странно, почему ты не можешь понять Наташу? – спросила Татьяна Аллегровна ровным тоном, в котором только очень чуткое ухо расслышало бы нотки презрения к собеседнице. – Наташа ищет в людях то, что другие ищут в наркотиках».
«Сложна, ох, сложна б…ь-то наша!» – с удовольствием выругалась Клодетта Степановна и злобно сверкнула глазами – сначала левым, потом правым. Посверкав, достала из парика маленькую пилочку и брезгливо стала полировать ногти.
Татьяна Аллегровна проигнорировала сарказм и сказала веско: «Наташа это делает в надежде понять себя. Она остановится, когда сможет сказать себе: "Я – свершилась. Вот сейчас наконец мое "я" – свершилось". А наш Александр не дал ей такого шанса. Он слишком озабочен пестованием своего "я"». «Не о нем речь!» – злобно прервала Клодетта Степановна.
Татьяна Аллегровна степенно продолжила: «Он не дал ей обрести себя, и она отправилась…» – «В другие постели». – «Вульгарно». – «А без участия передка ей свое истинное "я" не обрести? – хохотнула Клодетта Степановна. – Вот тебе она изменяла? Тебе?» – «Она всем изменяла», – с достоинством ответила Татьяна Аллегровна. «Так чего ты наши головы морочишь?!» – Клодетта Степановна решительно тряхнула головой – искусственные кудри гневно качнулись. Этот жест значил, что она убеждена: такая голова создана не для того, чтобы ее морочили.
Татьяна Аллегровна усмехнулась невозмутимо: «Наташа верит, что какой-нибудь человек или встреча проявит ее, как негатив. Она страдает от безликости. Хочет обрести очертания». Клодетта Степановна захохотала – раскатисто. Хотела что-то сказать, но фыркнула и продолжила полировать ногти. Заметив, что пилочка не помогает, вгрызлась в указательный палец: зубы с тихим хрустом обкусывали ноготь кусочек за кусочком. Она оглядела обработанный палец и с удовлетворением заметила: «И зачем мне салоны красоты? Сама могу навести шарман, да ведь, Таня?»
«Ты не понимаешь метафизики взаимоотношений», – упрекнула Татьяна Аллегровна. «Зато я физику взаимоотношений понимаю. – Клодетта Степановна потянулась было к краю простыни, чтобы высморкаться, но передумала. – Ах, она хочет обрести очертания! Страдает от безликости! Ё-моё! Вот сейчас ее в постели Ипполит Карлович ваяет. Повсеместно. Многократно. Он ее освоил и присвоил. Освоил, как месторождение. Присвоил, как чужой счет в банке. А она только рада присваиваться. Вот прямо сейчас – ох, как рада!»
Оранжевая вспышка осветила старух и ослепила Александра – его глаза заболели нестерпимо. Старухи поменялись местами на кровати, но как будто не заметили этого.
