и от одиночества, и на родине — кара за преступления перед народом, смерть. У него твердый характер и тяжелый пристальный взгляд. Он по-своему честен, как честен волк. И лицо у него правильное, в молодости или в хорошем настроении и сейчас оно, наверное, красиво, а теперь своей правильностью, честностью и угрюмостью больше всего схоже с волчьей мордой.
Букварев содрогнулся под этим генеральским взглядом затравленного волка. «Заблудился, бедолага, не разобрался в жизни этот по-своему честный и сильный человек, обладавший властью и имуществом, уважением и честью, а теперь оказавшийся с пустыми руками, с пустой душой и даже без родины», — сочувственно подумал Букварев, и мысль его скакнула на самого себя.
«Я вот тоже быстро утрачиваю почти все. Но у меня рядом Надя. Значит, у меня есть все, как когда-то было и у него. Но поделом ему, он преступник. Он закостенел и не понял нового, стрелял в новое. Ему могла бы быть уготована и лучшая доля, но он заблудший… Он враг… А я не заблудший? Ведь если не обманывать, не утешать себя иллюзиями, то и я лишаюсь почти всего: доверия и понимания на службе, человеческих отношений в семье; уже не дома ночевал и не могу сказать с уверенностью, где буду спать сегодня… Или все наоборот, и я просто нащупываю для себя новый путь, более достойный человеческого звания? Может, я приближаюсь к порогу подлинного счастья и более достойной человека жизни? Но как все это объяснить окружающим? Хотя бы Генашке? Боже! Никто не поймет, разве одна Люба. Но объясняться перед ней — не повернется язык. Навру чего-нибудь, чтобы не так больно было и ей, и самому. Да я уже и так заврался, а оттого уже и преступник. И перед семьей, и перед Надей. И проект подписал… А расплата придет, как пришла она к этому генералу… Неужели прав Заметкин, что надо быть ровнее и всех любить? Нет, это уж чересчур пассивная и глупо-сладкая позиция… Я запутался…»
Букварева пробило холодным потом. А дела у генерала с волчьим взглядом шли в кино все сквернее… Букварев не выдержал.
— Пойду закажу машину. Буду ждать вас у выхода, — шепнул он Наде и, отметив с тоской, что снова соврал, что Надя нетерпеливо морщится в ожидании, когда он пройдет мимо и перестанет заслонять от нее экран, согнувшись, побрел вдоль ряда. Удручало еще и то, что сегодня был понедельник, выходной для шоферов дежурных машин института.
На улице он безвольно отдался прохладе надвигающейся ночи. Звезды в небе были по-вчерашнему крупны, но сегодня они глядели удивленно и недоступно, не распускали свои лучики и не просились в руки, а пугливо отодвигались. И еще в них было что-то высокомерное, недоступное смертным на земле. Букварев вздыхал и курил, ни о чем не думая. Устал он за день.
Народ из кинотеатра повалил неожиданно быстро. Девчата подошли к Буквареву и не стали слушать его объяснений, они вовсе не претендовали на машину. Им хотелось пройтись по вечернему городу просто так.
Но скоро выяснилось, что им надо ужинать, о чем Букварев вовсе и не думал. Он украдкой ощупал в кармане рубли, которых оказалось немного, но все же преувеличенно горячо стал уговаривать спутниц пойти в ресторан. Девчонки не отказались, наоборот, приглашение показалось им заманчивым и многообещающим.
Привратница оглядела их, что не ускользнуло от внимания Букварева, и ему понравилось, что она посчитала их порядочными людьми и что Надя потупилась. И обслуживание здесь было не то, что на вокзале. Просто, достаточно культурно, терпеливо. Девчонки помалкивали и не прикасались к меню, пораженные величием инкрустированного во всю стену, хохочущего Нептуна и красотой туалетов немногочисленных посетителей. Букварев еще раз в уме подсчитал свои финансовые возможности и заказал по салату, по второму, сто граммов водки, бутылку шампанского и лимонад.
Выпив, он почувствовал себя свободнее, и опять перед ним были одни счастливые Надины глаза, глядящие на него восторженно и покорно. Он что-то говорил, девчонки смеялись, но в конце концов Букварев не запомнил, когда исчезла Надина подружка. Он помнил только ее грубоватый голос, неловкие ее манеры и то, что на прощание она пожелала им сыграть свадьбу именно в этом вполне приличном и приятном ресторане.
«Ты удачно выйдешь замуж, — добавила еще она. — Ты в рубашке родилась».
А после, когда подружка с мужским голосом ушла, Надя сказала, и это тоже запомнилось Буквареву:
«Ужасно не люблю это мещанское выражение — удачно вышла замуж… Хотя однажды я слышала его по первой программе радио, и произносили его без иронии…» Букварев ничего не сказал Наде, но проникся к ней горячей благодарностью и уважением оттого, что она думает так же, как и он.
Потом они долго шли к общежитию, но почему-то оказались не возле него, а у ворот молодого парка, носящего имя парка Ветеранов, потому что закладывали его городские пенсионеры. Их согласно потянуло в место, затененное от звезд и фонарей. Скамейки были чистыми и свободными, и они, усевшись на первую подходящую, долго и жарко целовались. И Букварев, целуя ее прохладные руки, десятки раз повторял: «Люблю, люблю», — и чуть не со слезами на глазах просил у нее прощения за все вчерашнее и позавчерашнее, и чувствовал, что ей это нравится. Он слышал, как доверчива она к нему сегодня, как близка, как счастлив он в эти минуты и как, по его представлениям, счастлива она. Да и как было не верить в счастье, если сама Надя шептала ему:
— Сегодня ты совсем хороший, хороший.
В самом искреннем и чистом порыве он подхватил ее сильными руками и усадил к себе на колени. Прикрыв ладошками грудь, она доверчиво, как ему казалось, прислонилась к нему, и время остановилось для Букварева. Он слился с ней во что-то единое и не ощущал ее тела, а слышал лишь что-то воздушное, высокое, святое и горячо любимое. И было выше любого наслаждения отвечать едва заметными движениями на ласковые прикосновения ее благодарных рук.
— Мне пора-а, — уже не первый раз шептала она, вытягивая губы и прикасаясь ими к его лицу, но не делала попыток уйти.
— Еще две минутки, — тоже шепотом умолял он, и ему казалось, что более высокого
