основания полагать, что эта неудача сорвала третью волну христианизации тюркских кочевников Великой Степи, как раз тогда начавших присоединяться (по большей части добровольно) к России. Между тем, первые две волны христианизации степных кочевников (V–VII и XI–XIII вв.) хронологически совпадают с созданием государственных образований, объединяющих Евразийское пространство (восточнославянские территории и Великая Степь), но при этом не выходящих за его пределы и не являющихся империями. Создание же завоевательных евразийских империй (например, державы Чингизидов), напротив, совпадает с периодами дехристианизации степняков.
После распада СССР началась третья волна христианизации тюркской Степи, но теперь её осуществляют в основном новопротестантские церкви, РПЦ же ведёт себя пассивно. Представляется, что для успеха миссионерской работы среди этих народов (что стало бы одним из важных условий как новой евразийской интеграции, так и модернизации евразийских государств) РПЦ должна пройти через серьёзное реформирование, в том числе в плане восстановления своей независимости от государства.
Ключевые слова: Реформация, евразийское пространство, Иван IV Грозный, держава Чингизидов, христианизация кочевников, «нестяжатели», Русская Православная церковь.
В настоящее время Евразийские степи переживают третью волну христианизации. Первая волна имела место в раннем средневековье, когда тюрки-степняки принимали в основном несторианство [Гумилев 1994 «В поисках…»: 93]. Уже в VI в. эта вера распространялась по Великой Степи с «космической» скоростью, к 635 г. дойдя до границ Китая [Феофилакт 1957: 130–131; Pelliot 1914]. Вторая волна христианизации Степи пришлась на XI–XIII вв. Преобладало вновь несторианство. Так, в 1009 г. крестились кереиты [Grousset 1960: 245], примерно в это же время – онгуты [Гумилев 1994 «В поисках…»: 380–382], гузы, отчасти чигили (последние жили на территории современного Киргизстана), возможно, часть киданей [Гумилев 1994 «В поисках…»: 115]; примерно в это же время христианство вытеснило манихейство у уйгуров [Бартольд 1893: 25].
Для нас, однако, гораздо важнее процесс христианизации кипчаков, в X–XI вв. составивших основу населения Великой Степи: к 1054 г. они с берегов Иртыша и гор Алтая подошли к границам Киевского государства [Кляшторный, Савинов 1994: 41–49]. Первые полвека русско-кипчакские отношения были очень неоднозначными. На Руси уже начиналась феодальная раздробленность, поэтому князья стали приглашать их для военных кампаний против соперников; со своей стороны, русские князья также вмешивались в междуханские войны. Но имели место и войны кипчаков просто против Руси – до начала XII в., когда Владимир Мономах повёл сначала борьбу за объединение русских князей, а потом провёл несколько военных кампаний против кипчакских ханов.
Но, победив кипчаков, Мономах не стал их захватывать и унижать (хотя и приказал казнить нескольких особо одиозных ханов вроде Тугоркана или Бельдюза – но ведь не менее «круто» он расправлялся и с недостойными русскими князьями), а предложил отношения партнёрства и симбиоза. В результате серии войн 1093–1116 гг. была создана фактически русско-кипчакская конфедерация, полицентрическое государство [Гумилев 1993: 327]. Это государство было основано на симбиозе славян и степняков, леса и степи, которые имели место и до прихода кипчаков [Гумилев 1993: 314–315].
О распространении в Степи в эти века несторианства уже говорилось. Кипчаки же прилегавших к Руси районов целыми родами крестились в православие [Плетнёва 1966: 461]. В русских летописях того времени то и дело упоминаются половецкие ханы Глеб Тириевич, Юрий Кончакович (сын хана из «Слова о полку Игореве»), Роман Кзич, Данило Кобякович и т. д. Дочь Кончака вышла замуж за сына того же князя Игоря. Крещёной половчанкой, по некоторым данным, была и мать Александра Невского (его отец Ярослав Всеволодович был женат дважды, но точными сведениями о том, от какой жены родился Александр, я не располагаю).
Есть основания полагать, что государство Мономаха представляло собой демократическую альтернативу тому имперскому пути развития, на который Евразия встала после Чингизидов. Разумеется, нельзя называть раннефеодальное государство «демократическим» в современном понимании этого слова, однако ведь и Запад шёл к демократии и гражданскому обществу долго, трудно и разными путями. Важно то, что евразийская общность в это время находилась на историческом пути, ведущем в том же самом направлении.
Возникает, однако, вопрос: почему же христианство не удержало свои позиции в Великой Степи? Помимо всего прочего, создаётся впечатление, что христианизация кочевников Степи хронологически совпадает с крушением агрессивных евразийских империй и сменой их сравнительно миролюбивыми государствами, не выходящими далеко за пределы естественных Евразийских границ. О том, каковы эти естественные границы (включающие, кроме нынешней России, территории Украины без Галичины, Белоруссии, Казахстана и Северной Киргизии) и почему они именно таковы, мне уже не раз приходилось писать [Ситнянский 2001: 240–253; Ситнянский 2012; Ситнянский 1996 № 2: 161–170].
Так, первая волна христианизации Степи совпала с крушением Гуннского каганата и заменой его Тюркским каганатом. Период второй волны – как раз период создания русско-кипчакского единства. Ну, а период дехристианизации степняков (XIII–XIV вв.) – это эпоха империи Чингизидов.
Евразийское русско-кипчакское образование сохранилось и после Батыева завоевания в виде определённого единства Руси и Золотой Орды: последняя стала фактически таким же кипчакским государством – пришельцы очень быстро смешались с кипчаками и стали «как бы одного с ними рода» [Тизенгаузен 1884: 325].
Сейчас идут споры о том, были ли отношения Руси и Золотой Орды «игом» (как гласит традиционная точка зрения) или «симбиозом» (по Л. Н. Гумилёву). На мой взгляд, верно и то, и другое. Однако симбиоз достался Евразии в наследство от предшествующей эпохи и сохранился после распада Золотой Орды, он не Ордой начался и не ею кончился, а вот иго было принесено Чингизидами.
Социально-политическая же система этого нового Евразийского образования изменилась коренным образом. Широкомасштабные захватнические войны империи Чингис-хана и его преемников вызвали возникновение тех самых силовых структур (постоянное войско, репрессивный аппарат), на отсутствии которых держалась традиционная степная демократия (о ней мне тоже приходилось писать) [Ситнянский 1996 № 3: 14–19]. «Народ, угнетающий другие народы, не может быть свободным: военная сила, которую он создаёт для их подавления, с неизбежностью оборачивается против него самого», – это ставшее хрестоматийным выражение Ф. Энгельса [Энгельс: 509], пожалуй, подходит к евразийским кочевникам больше, чем к кому-либо ещё.
Э. Хара-Даван отмечает различия между изречениями тюркских каганов, оставшихся в виде надписей на камнях, и изречениями, приписываемыми Чингис-хану. Если первые делают акцент на том, что накормили голодных, сделали бедных богатыми, а малочисленный народ – многочисленным, то есть, говоря современным языком, решили социальные и демографические проблемы, то второй подчёркивает, что до него в степи не было порядка, а он «указал каждому его место». И Чингис-хан никогда не обращается к народу, а говорит только с царевичами, нойонами и багатурами [Хара-Даван 1996: 131–132]. Вот и разница между традиционной евразийской степной демократией и созданной Чингизидами степной деспотией.
Современный казахский автор С. Акимбеков отмечает сравнительную редкость
