И баронесса, и граф Гудец поняли тогда, что тут совершается страшное дело мести, а так как им было известно, что Власта исчезла из родительского дома, то у них не оставалось сомнения в том, что во главе шайки, разгромившей и расхитившей их имущество, стоит именно эта гордая, энергичная девушка.
В страхе за свою жизнь оба решились скрыться. Граф Гудец бежал к своему дяде в отдаленное поместье, а баронесса нашла себе убежище в Браникском монастыре.
Но Власте вскоре удалось открыть, куда оба спрятались.
В одно воскресенье, когда и господа, и люди были в церкви, а граф Фердинанд остался один в своих комнатах, смелая амазонка ворвалась в сопровождении нескольких своих людей во двор замка, помчалась вихрем по лестнице, овладела охваченным ужасом графом, велела взвалить его, связанного, на лошадь и увезла его в отстоявший недалеко от имения лес, убедившись предварительно в том, что уединенная лесная сторожка в ее распоряжении.
Короткое время спустя другая кучка, предводительствуемая Конрадом, привезла сюда же баронессу Бубну, связанную, с засунутым в рот платком и полумертвую от страха.
Через несколько минут к Власте вывели обоих пленников, украшенных охотничьими трофеями и оружием, и она приняла их на «чистой» половине сторожки. Под ее ядовито-насмешливым взглядом оба пленника повалились ей в ноги и, дрожа от смертельного страха, умоляли ее пощадить их.
– Что?! Мне вас пощадить?! Несчастные! – воскликнула она. – Не будет у меня сострадания к вам! Ваше наказание будет так же жестоко, как было ваше поведение со мной. Убить вас? Нет, этого я не собираюсь сделать. Я знаю лучшую кару для вас. Я вас повенчаю – это вам будет искупительной мукой на всю жизнь.
Граф и баронесса вздохнули с облегчением и, повинуясь повелительному знаку Власты, поднялись с пола. В ту же минуту вошел нищенствующий монах, соединивший обоих пленников вечными узами.
После этого Власта отпустила их с иронической улыбкой.
Затем Власта распустила своих людей, щедро одарив их предварительно, и в сопровождении старого Конрада покинула родину.
Через год Власта вышла замуж в Венеции за богатого и видного дворянина и жила с ним счастливо.
Граф Гудец и его супруга впоследствии только поняли, как дьявольски зло отомстила им Власта.
Лунная ночь
Стояла прекрасная летняя ночь. С ружьем на плече спустился я с гор, а усталый большой английский водолаз, высунув язык, шаг за шагом следовал за мной. Мы сбились с дороги. Не раз останавливался я, оглядывался во все стороны и старался припомнить нужное направление. При этом собака моя каждый раз ложилась и вопросительно глядела на меня.
Пред нами расстилалась приятная волнистая окрестность, местами покрытая лесом. Над черно-синими деревьями виднелась полная красная луна и ярко освещала темное небо. Величественно и спокойно текли звезды с востока на запад, на северном горизонте сияла Большая Медведица. Между соседними ивами поднималось прозрачное испарение, дрожавшее в бледно-зеленом свете. Болотный дрозд стонал в тростнике между ивами.
По мере того как мы удалялись от гор, луна щедрее освещала ландшафт. Темные древесные стены медленно отошли назад, и глазам представилась равнина, настоящее зеленое мерцающее море, на котором, словно корабль с натянутыми парусами, плавал господский дом со своими темными тополями. Время от времени мягкая струя воздуха проносилась по колосьям и листве и доносила до нас какие-то чудные звуки, которые перешли в грустную, прекрасную мелодию, когда я подошел к дому. То были звуки хорошего фортепиано: искусные руки играли Лунную сонату Бетховена.
Мне представилось, что я слышу слезы раненой человеческой души в звучных, послушных клавишах; вдруг последовал страшный диссонанс – и затем все замолкло. Я был в нескольких шагах от господского дома; темные тополя печально шумели; на дворе собака грустно шевелила своей цепью; вдали слышался однообразный, плачевный шум воды.
На крыльце господского дома показалась женщина; она оперлась руками на перила и задумалась. Стан ее был высок и строен, а бледное лицо издавало фосфорический блеск при лунном свете; роскошные темные волосы, завернутые в большой узел, петлями спускались на ее плечи. Едва услышала она мои шаги, как выпрямилась и уставила на меня свои большие, темные и влажные глаза. Я рассказал ей свое приключение и просил о ночлеге.
– Все, что мы имеем, к вашим услугам. – сказала она глубоким и мягким голосом, – мы так редко имеем удовольствие принять у себя гостя. Взойдите, прошу вас.
Я взошел по гнилым деревянным ступеням, пожал маленькую дрожащую руку хозяйки и вступил в дом через отворенную дверь.
Мы очутились в большой четырехугольной комнате, стены которой были выбелены известкой, а все убранство состояло в старом ломберном столе и пяти деревянных стульях. У стола не хватало ножки, которую заменял один из подозрительных стульев, и благодаря наложенным на него кирпичам он соответствовал своему новому назначению. За столом четверо мужчин играли в тарок. Хозяин, увидя меня, встал со своего места и, крепко держа трубку зубами, подал мне руку. Это был светловолосый, невысокого роста мужчина, с тупыми, твердыми чертами лица, глубокими голубыми глазами, плотно подстриженной головой и короткими, жесткими усами. Пока я повторял ему свое приключение и свою просьбу, он разложил свои карты, одобрительно кивнул мне головой, потом снова сел на свое место и более не обращал на меня внимания.
Хозяйка подкатила мне кресло из соседней комнаты и затем вышла отдать нужные приказания, почему я имел возможность внимательно рассмотреть незнакомое мне общество.
Ближе всех ко мне сидел приходский священник из соседнего села, атлет по сложению и мускульной силе, с бычьим затылком и застенчивым пьяным лицом, на котором водка наложила множество разнообразных красных оттенков. Он постоянно улыбался с каким-то необъяснимым состраданием; по временам он открывал высокую продолговатую табакерку, набивал табаком свой плоский, вздернутый нос, затем вытаскивал из-за пазухи синий платок с фантастическими узорами и вытирал себе рот. Рядом с ним сидел рыхлый арендатор в черной венгерке, который неутомимо сопел носом и курил самые крепкие, черные сигары. Третий был гусар с жидкими волосами и жесткими черными усами. Он квартировал в доме и, по-видимому, любил комфорт. Китель его был расстегнут, а галстука и вовсе не было на шее; во время игры лицо его не шевелилось; только когда проигрывал, он начинал пускать страшные клубы дыма и стучал правой рукой по столу.
Мне предложили принять участие в игре, но я отговорился усталостью. Вскоре нам подали вино и холодную закуску.
Хозяйка возвратилась, села на небольшое коричневое кресло, поданное ей казачком, и закурила папиросу. Она коснулась устами до моей рюмки к с приветливой улыбкой подала ее мне. Мы поговорили с ней о сонате, которую она играла с таким смыслом, о последней книге Тургенева, о труппе русских актеров, давшей несколько представлений в Коломее, о жатве, о земских выборах, о наших крестьянах, начинающих пить кофе, и о том, как умножилось количество плугов с уничтожением крепостного права. Она смеялась и раскидывалась на своем кресле. Луна прямо светила ей в лицо.
Вдруг она как-то неожиданно замолкла, закрыла глаза, через несколько минут пожаловалась на головную боль и удалилась. Я свистнул собаку и сам отправился на покой.
Казачок пошел проводить меня в отведенную мне комнату. На дворе он остановился и с неуклюжей улыбкой взглянул на луну.
– Какую власть она имеет над людьми и скотиной, – сказал он, обращаясь ко мне, – вот увидите, дворовая собака нынче будет выть всю ночь напролет, а кот мяукать и бегать по крыше; когда же она светит в лицо нашей кухарке, то та во сне начинает говорить и предсказывать. Ей-богу так.
Комната моя выходила в сад, и небольшая терраса доходила до моего окна. Я отворил его и облокотился на подоконник.
Полная луна с величественной высоты проливала свой торжественный свет на весь ландшафт; она плавала надо мною ясная и безоблачная. На темно-голубом небе не видно было ни тучи, ни таинственного и прозрачного покрывала легких испарений. Местами звезды мерцали, как потухающие искры. Бесконечно, мечтательно, молчаливо расстилалась родная равнина к востоку. Белая кукуруза перевешивалась через забор, а за садом лежало необозримое поле, похожее на огромную шахматную доску, на которой белая рожь сменялась коричневой гречихой и темным пастбищем. Местами стояли крестцы, как небольшие крестьянские хижины. На горизонте виднелся костер, который спокойно горел, и серебристый дым его медленно возносился кверху; вокруг него появлялись и исчезали неясные тени, а ближе ко мне время от времени слышался слабый звук бубенчиков и изредка показывались лошади, пущенные на ночное пастбище. А там, где ясно раздавался звук косы, посреди влажного тумана возвышались громадные скирды и расстилался луг в мерцающем полусвете; далее были разбросаны тощие черные колодцы и темные кротовины, словно отдаленные крепости. Быстрая и блестящая горная речка, окаймленная болотами, как осколками разбитого стекла, живописно прорезывала местность.
