А мне все еще грезилось, сначала наяву, а вскоре и во сне. Я устал и впал в то благодетельное забытье, которое есть приветливое предвестие смерти.
Не знаю, долго ли я спал, но странный шорох разбудил меня; я открыл глаза и еще явственнее услыхал его. Собака зашевелилась, приподняла свою прекрасную голову, вдохнула в себя струю воздуха и отрывисто, охрипло залаяла, как будто на дичь. Я опомнился и машинально протянул руку к ружью.
Совершенное спокойствие господствовало в природе; едва слышалось ее печальное дыхание; но вот опять тот же странный, неприятный шорох, как бы шаги восставшего мертвеца или шум платья, которое тащится по земле.
И вдруг высокая белая фигура показалась в открытом окне; там стояла женщина с роскошными формами, едва прикрытыми легкой, волнующейся тканью; лицо ее смотрело в сад, но в холодном свете луны она вся казалась прозрачною. На протянутой руке виднелся красноватый оттенок.
Собака встрепенулась, она, видимо, испугалась, прижалась к кровати и завизжала. Я схватил ружье и хотел выстрелить. И теперь не понимаю, отчего мне мелькнула такая мысль, верно, инстинктивно. Неприятная дрожь пробежала по всему телу.
Курок щелкнул.
В эту минуту белое видение обратилось лицом ко мне, и я узнал хозяйку дома. Она была бледнее, чем вчера: распущенные черные волосы спадали на ее ночное одеяние; она светилась, как месячный круг, и только теперь увидел я, что глаза ее были плотно сомкнуты. Сильный ужас овладел мною. С сомкнутыми глазами осмотрела она комнату, взглянула на меня и как будто пришла в недоумение.
Я хотел встать, но она остановила меня знаком, приложила палец к губам, еще раз оглянулась в сад, потом спустилась в комнату и, не глядя на меня, неслышно, но твердым шагом прошлась по ней с печально поникшей головой. После того она опустилась на колени и, прислонив голову к твердому деревянному задку кровати, тихо заплакала у моих ног.
Женские слезы никогда особенно не трогали меня, но она как-то особенно горько плакала, как будто из груди, словно животное, лишенное способности высказаться, так что я был поражен ее слезами и с участием нагнулся к ней.
– Он умер, я это знаю, – тихо начала она голосом, который так и пронизывал душу, – они похоронили его за церковной оградой как самоубийцу, и мне так хотелось бы сходить к нему. – Она приподняла голову, опустила ее на свою руку и глубоко вздохнула. – Кладбище так далеко, далеко, – повторила она сухим, сдавленным тоном. – Я никогда не дойду туда. Но все равно, я сюда пришла к нему же.
При этих словах она встала и ощупью обошла возле пустых стен, как будто боясь, что ноги изменят ей. Вдруг она повернулась ко мне, долго и внимательно рассматривала меня и покачала головой.
– Его нет, – коротко и твердо проговорила она, – он умер.
Тут все тело ее задрожало и зубы застучали. Вдруг с глухим стоном бросилась она на пол, лицом к земле, и громко зарыдала, запустив руки в свои чудные волосы. Постепенно рыдания ее утихли, наконец она замолкла и перестала шевелиться.
Я уже решился приподнять ее, но в эту минуту она встала сама. Замечательная кротость выразилась на ее лице, и удивительная улыбка освещала его изнутри. Вставая, она как будто торжественно возносилась в воздух, и казалось, что ноги ее не касались пола. Неслышно поплыла она по комнате, потом остановилась, тихая, спокойная, лицом к луне, лучи которой обдавали ее светом, и неожиданно заговорила со мной.
– Что подумает Леопольд об Ольге? – с грустною кротостью сказала она.
Она говорила как о себе, так и обо мне в третьем лице и обоих называла по имени. Сердце мое замолкло, и я молча глядел на нее. Мне стало ясно, что я вижу перед собой женщину-лунатика, или, как выражаются наши крестьяне, больную луной. Машинально я все еще держал в руке свое ружье. Она подошла ко мне и протянула руку, чтоб взять его у меня. В испуге я отбросился назад. Почти шутливая улыбка скользнула по ее устам.
– Леопольд может быть спокоен, – сказала она, – он может отдать свое ружье Ольге, ведь она видит лучше его.
Но когда я не решился подать ей ружье, а отвел его к стене, она сдвинула брови и с сердцем вырвала его у меня, как человек, который сердится за недостаток доверия к нему и хочет доказать, что ошибаются на его счет. С эластичным движением отошла она от меня и взяла ружье так, как его держат охотники.
– Ну, в чем же тут опасность? – сказала она и, осторожно спустив курок, поставила ружье в угол.
Я свободно вздохнул.
– Леопольд не смеет подумать что-либо дурное об Ольге, я даже прошу его о том, – вскричала она, и слезы уже выступили под ее ресницами; она опустилась на колени и протянула ко мне свои руки. – Он никому не смеет пересказать то, что услышит, – тихо и таинственно продолжала она, – даже самой Ольге, иначе она лишит себя жизни от стыда.
– Никому не скажу, – ответил я. Голос мой дрожал.
– Никому, – торжественно повторила она.
Глубоко взволнованный, я нагнулся к ней и хотел приподнять ее. Она покачала своей прекрасной головой и медленно склонила ее на грудь.
– Теперь он должен все узнать, все, – тихо проговорила она.
– Нет, – вскричал я, – не рассказывай ничего, если это может огорчить тебя. Мне не надо твоей тайны.
– Он ошибся бы тогда в Ольге, он и теперь сомневается в ней, – печально возразила она. – Она непременно должна рассказать ему все. Ольга не легкомысленная женщина, нет, она только страшно несчастлива. Но он прежде поклянется ей, что будет молчать. Поклянется ли он? – Она спрашивала, не глядя на меня.
– Да, – отвечал я.
Вдруг моя собака подползла к ней, обнюхала ее, охрипло залаяла и оскалила зубы. Ольга нагнулась к ней, чтоб поласкать ее, но собака задрожала и боязливо спряталась под кровать.
– Я должна, должна все рассказать ему, – вздыхая, проговорила она, – иначе это не может кончиться хорошо. Я не хочу, чтоб Леопольд дурно думал об Ольге, ведь она такая жалкая.
Она доползла до меня на коленях, оперла голову на столбик кровати и с рабским смирением сложила руки на груди.
– Я знаю, что он поймет Ольгу, и оттого мне и хочется все рассказать ему.
Я чувствовал легкую дрожь.
– Он может быть спокоен, – доверчиво прошептала она, – не будет речи о преступлении. Ольга добровольно никому не нанесла вреда. История ее просто грустная, и более ничего. Леопольд не смеет плакать.
Я прислонился к стене и глядел на нее, глаза мои горели, в горле пересохло.
– Я охотно буду рассказывать ему. Он знает натуру женщин…
Я невольно кивнул ей.
– Ольга не знает за собой другого греха, кроме того, что она женщина и воспитана так, как воспитывают женщин, для наслаждения, а не для труда… Женщина совершенно особенное существо, – продолжала она, слова так и текли из ее уст, – она не оторвалась от природы и настолько лучше, насколько и хуже мужчины. Я говорю – лучше и хуже, как это понимают люди.
Она улыбнулась.
– По своей природе, каждый думает о себе одном, и таким образом, и женщина в любви прежде всего помышляет о своей пользе и о своем тщеславии. Надо же ей жить, а она может жить без труда, служа средством наслаждения для мужчины, и в этом заключается вся ее сила и все ее несчастье. Не правда ли? Любовь есть роскошь, которую женщина может доставить мужчине, для нее же это насущный хлеб. Но тот, кто вначале влачит жалкую жизнь, со временем требует от нее большего. В нем пробуждается желание как можно больше возвысить над другими это составное я, которым он так гордится. Как у мужчины, так и у женщины тщеславие одинаково, но женщине стоит только показаться, как уже рабы и поклонники у ног ее. Ей только нужно быть прекрасной, и тогда ей незачем учиться, незачем трудиться. И однако, настает пора, когда она ясно постигает, что такое мужчина и что значит любовь мужчины, и тогда, в свою очередь, ею овладевает необъяснимая жажда любить и быть любимой – тогда, когда это уже невозможно. Таким образом, судьба ее обрушивается над нею. Это несчастие без нужды, без возвышения, без спасения! Ольга была бы хорошей женой, у нее светлая голова и честное сердце, но… Надо воспитывать женщину так, как мужчину, тогда она будет подругой мужа. Леопольд сомневается?
– Нам нехорошо удаляться от природы, – ответил я, высказывая то, что у меня было на душе. – Женщина должна научиться быть хорошей матерью. Все остальное мечта, обман или…
– С течением времени мужчина изменился, – кротко заговорила она, – он далеко ушел от животного, и нынешний мужчина, который размышляет, обдумывает и изобретает, занимается искусствами и науками, требует другой жены, чем тот, который несколько тысячелетий тому назад собирал жатву, не сеявши, и душил зверей и птиц, как волк. Но я хочу рассказать ему свою историю. Я все расскажу ему, расскажу, как все это случилось. Я так ясно вижу перед собой прошедшее; все обстоятельства стали совершенно прозрачны, и я свободно читаю в сердце каждого человека; вижу и Ольгу, точно постороннюю, и не чувствую к ней ни любви, ни ненависти.
