Она грустно улыбнулась.
– Я вижу ее ребенком. Она была красивая маленькая девочка с круглыми загоревшими ручками, темными кудрями и вопрошающими глазами. Старый дворник Иван, от которого всегда несло вином и у которого постоянно были красные глаза, как бы от слез, никогда не проходил мимо нее, не вязв ее на руки и не потрепав ласково ее щеки.
Однажды она стояла на балконе, а в гостиной возле матери сидел молодой сосед, которого дамы охотно принимали у себя. Окна были отворены, и она слышала, что он говорил: да, это поистине маленькая Венера, вы можете гордиться такой дочкой; какая женщина выйдет из нее!
Ольга поняла, что речь шла о ней, она вся вспыхнула и убежала в сад. Тут она спокойно гуляла между цветами, нарвала розанов, левкоев и гвоздик, прикрепила их к своим волосам и потом внимательно и гордо стала рассматривать себя в пруду. Рядом стояла богиня любви из белого камня; она посмотрела на нее и подумала про себя: «Когда я вырасту, то буду так же прекрасна, как и ты».
В зимние вечера, в сумерки, старая няня Каетановна садилась в большое зеленое кресло, в котором умер дедушка и которое с тех пор внушало детям уважение, смешанное со страхом, и рассказывала им сказки. Чем темнее становилось и чем более стушевывалось ласковое и цветущее лицо Каетановны, тем ближе теснились к ней дети, тем тише шептались они между собой. Обыкновенно Ольга клала свою голову на колени к няне, закрывала глаза – и ей представлялось, что все, что та рассказывает, происходит в действительности. Она всегда воображала себя прекрасной царевной, что плыла по черному морю или неслась к небу на крылатом коне, а раз, слушая похождения Иванушки-дурачка, который спас царскую дочь, она пришла в негодование и вскричала, быстро подняв свою головку: «Я не царская дочь, Каетановна».
Летом же, когда дети небогатых шляхтичей играли под тополями и Ольга прибегала к ним, то они начинали играть в свадьбу. Один из мальчиков представлял священника. Ольга надевала венок из дубовых листьев и исполняла роль невесты. Но она всегда говорила своему жениху: «Жених мой должен быть по крайней мере графом, я слишком красива для шляхтича».
Она выросла высокая и стройная; одно время немного кашляла, немного горбилась. Какая тяжкая забота для матери! «Ольга, – не раз говорила она, – ты будешь кривая, не найдешь себе мужа, и придется тебе жить работой, как горбатой Целестине».
Когда соседки приезжали в гости к матери и сидели за чайным столом, Ольга всем угождала и сама приносила закуску и сухари. Она еще ходила тогда в панталончиках, обшитых тонким кружевом, и толстые косы спускались по ее спине. Как скоро дамы заговаривали о своих дочерях и о других девицах, об их будущности, то только и было речи, что об их пристройстве, то есть замужестве, точь-в-точь как мужчины говорят об определении на службу.
Дочь местного священника воспитывалась в столице и готовилась в гувернантки. Это естественно, говорили дамы, бедная девушка так некрасива, у нее даже нет и передних зубов, ей ничего другого не остается.
Как-то летом она приехала погостить к своим родителям, и тогда все удивились ее познаниям в географии, истории, естественных науках и иностранных языках. Но Ольга училась только танцам, верховой езде, пению, игре на фортепиано, рисованию, вышиванию и французскому языку – всему, что может доставить удовольствие мужу, но никак не даст куска хлеба. К этому еще присоединялись добрые советы матери. «Не раскидывай глазами, – говорила она Ольге, – когда с тобой говорит мужчина; ответь ему вежливо и коротко и скорее оборви разговор. Чем больше ты будешь дорожить собою, тем выше станут ценить тебя».
Не так ли говорят о любом товаре? Постоянно ей твердили, что она самая красивая девушка во всем околотке, и, когда родители повезли ее на первый бал, все в один голос назвали ее красавицей. Всякий раз, как брали ее в гости или в воскресенье к обедне, ее наряжали как только могли, так же старательно, как переплетают ленточками гриву у лошадей, которых ведут на ярмарку. Никогда не считала мать денег, когда надо было нарядить свою прекрасную дочь.
Когда Ольга входила в общество, она замечала, как все шептались; она видела блестящие глаза молодых людей, слушала речи, переполненные любезностями, и мало-помалу твердая ледяная кора покрывала ее теплое молодое сердце.
Школьный учитель обучал Ольгу каллиграфии, арифметике, грамматике и заставлял ее читать вслух. Это сделали по необходимости, так как она еще не знала орфографии, когда получила первое любовное письмо, и никогда не научилась ей. За эти занятия ему отвели помещение в маленьком домике, который стоял в саду, и посылали кушанье со стола. Звали его Тубалом.
Я сейчас вижу его. Это был застенчивый молодой человек с большими круглыми и близорукими глазами и необыкновенно длинными руками, в широком красном жилете, который он купил у камердинера какого-то графа. Но под красным жилетом билось благородное человеческое сердце, исполненное любви и доброты. Во всякое время был он готов пожертвовать жизнью, хотя бы для того, чтоб вытащить из воды котенка.
Когда Ольга входила в его маленький домик, она часто заставала его за починкой старого белья или сапог, и в таких случаях он в смущении кидался искать чего-то в комнате и бросал те предметы в угол. Только тогда краска выступала на его лице; в другое же время он был очень бледен, даже зеленоват и весь в веснушках. Но как скоро Ольга садилась за его стол, он делался другим человеком, брал в руки большую линейку и держал ее так же важно, как кавалерист держит саблю, сидя на коне; голос его становился твердым, а в глазах горело серьезное и спокойное пламя, которое было по душе Ольге, – она сама не знала отчего. А когда она нагибалась над своей тетрадкой, то она чувствовала, что глаза его нежно покоятся на ней.
Иногда, в сумерки, он вытаскивал из-под подушки старую, засаленную тетрадь и читал Ольге стихи. Они со вкусом и знанием были выбраны им из лучших поэтов, и во время чтения какой-то луч одушевления и красоты оживлял его иссохшее лицо и голос его проникал в ее сердце.
В день рождения Ольги родители ее пригласили его к обеду. Вечером ожидали несколько соседних семейств и рассчитывали потанцевать. После полудня Ольга сошла в сад, чтоб нарвать цветов и украсить обеденный стол хорошим букетом.
Вдруг перед ней очутился Тубал в белых панталонах, белом жилете, белом галстуке и прозрачном черном фраке. Его жидкие темные волосы были гладко зачесаны, и так и несло от него мускусом; он пробормотал стихи и, дрожа всем телом, подал Ольге небольшой пакет, который он трусливо вынул с груди.
Ольга не решилась взглянуть на него, она смутилась, поблагодарила его и побежала домой, где бросилась на шею к матери и вскричала с улыбкой удовольствия: «Тубал поздравил меня и что-то подарил; бедный, добрый Тубал!» – «Что же такое?» – спросила мать и сдвинула брови. Ольга почти испугалась. «Я надеюсь – конфеты или что-нибудь в этом роде. Что же иначе?» – сказала Ольга и боязливо глядела на маленький пакет.
Мать взяла его из ее рук, развернула и увидела две пары перчаток. «Перчатки!» – вскричала она. «Действительно перчатки», – тихо повторила Ольга; кровь бросилась ей в лицо. «Отошли их ему назад, – приказала мать, – и напиши ему…» – «Написать ему?» – ответила Ольга и подняла свою гордую голову. «Ты права. Не пиши, но отошли ему сейчас его перчатки. Это просто невероятно. Какой осел! Что он воображает себе, не хочет ли он ухаживать за тобой, делать подарки и, наконец, объясниться. Он испортил мне весь день».
Ольга запечатала перчатки и отослала их Тубалу. Он не пришел к обеду, извинился нездоровьем, и действительно он был болен; уже несколько лет, как он страдал грудью.
В доме весело чокались бокалами, и Ольга, как вакханка, летала по залу, пока он лежал на своем соломенном мешке и задыхался от кашля. По временам, когда он погружался в глубокую думу и тихо плакал, отважная мышь подбегала к его кровати и он кормил ее крохами, валявшимися на его столе.
Прекрасная женщина, лежавшая передо мной на полу, зашевелилась, не пробуждаясь от сна; грудь ее заволновалась.
– Я не могу по порядку рассказать Леопольду все, что было, – продолжала она, – я вижу слишком много зараз, картины беспрестанно сменяются, они проносятся так же быстро перед моими глазами, как тучи во время бури. Я вижу все, как было, каждую тень, каждый свет и цвет, слышу каждый звук.
Странствующая труппа актеров, по дороге из Молдавии в Польшу, остановилась в Коломее, чтоб дать несколько представлений. Весть эта быстро разнеслась по всей окрестности, и в следующее воскресенье, на которое был назначен первый спектакль, почти все помещики приказали заложить своих малорослых лошадей в брички и повезли в театр своих жен и дочерей. Сцена была устроена в большой, но несколько низкой зале гостиницы, так что некоторые актеры задевали за облака своими высокими султанами. Но при всем том было очень весело. Давали трагедию «Варвара Радзивиллова». До начала представления молодые кавалеры стояли сбоку и окружали одного помещика средних лет, который несколько небрежно сидел на окне и болтал ногами. «Ну, где же ваша прославленная красавица?» – спросил он, крутя свои усы. Некоторые из его собеседников встали на цыпочки и стали глядеть на дверь. Наконец в зал вошла Ольга. «Вероятно, это она, – сказал помещик после нескольких минут, – иначе быть не может. Какое чудное создание!»
