— Скажите честно, разговор с Еленой Константиновной состоялся? — Они прогуливались по парку. С некоторых пор это стало ритуалом, предложенным Гуриным. Он звонил по мобильному и интересовался, не хочет ли Мара пройтись. Это означало, что ему есть о чем с ней поговорить. Мара с удовольствием соглашалась на эти прогулки, потому что, оказавшись без работы, выбилась из ставшего уже привычным суетливого ритма и, честно говоря, чувствовала себя паршиво. Дни тянулись долго. Мара развлекала себя тем, что подолгу читала, а потом принималась готовить какие-то деликатесы, изысканные блюда, чтобы вечером встречать Евдокию Ивановну и слышать ее хвалебные возгласы. Однако с каждым днем часы, проведенные на кухне, становились все более скучными. Мара ощущала себя пленницей собственных надежд. Пора было делать следующий шаг. Вот почему она решила спросить прямо о том, что ее беспокоило. — Только скажите, пожалуйста, правду.
— Да, состоялся, — не видя смысла скрывать правду, ответил Гурин. Он давно сам хотел рассказать Маре, чтобы она не боялась за Евдокию Ивановну, не считала, что может стать причиной ее неприятностей. Гурин подспудно понимал, что именно это является причиной нерешительности Мары. — Теперь ты хочешь еще что-нибудь сказать?
— Хочу, — глядя на маленькие островки грязного тающего снега, лежащего вдоль аллеи, ответила Мара. — Завтра у меня день рождения. Я бы хотела отпраздновать его с Евдокией Ивановной, а на следующий день переехать к вам. Это возможно?
— Комната для тебя давно готова, домработница предупреждена. Ты можешь переезжать в любой день, — обрадовался Гурин, но все же не мог не заметить: — Конечно, мне было бы приятно получить приглашение на твой праздник, но…
— Конечно, конечно. — Мара остановилась, поправила капюшон и, потирая озябшие руки, ответила извиняющимся тоном: — Простите, я бываю нетактичной. Честно говоря, я не привыкла отмечать свой день рождения. Вернее — отвыкла. Евдокия Ивановна приучает меня к нормальной жизни. Не обижайтесь, что не позвала сразу. И конечно же, приходите. Мы будем рады.
— Спасибо. — Гурин уже продумывал, какой бы подарок ей сделать. Посмотрел на ее покрасневшие от холода руки. — Ты почему без варежек?
— Я их потеряла. Недавно купила такие шикарные перчатки и снова, наверное, в метро оставила. — Мара спрятала руки в рукава с опушкой из короткого меха. — Тетя Дуся обещала связать. Я и сама умею, только почему-то сейчас совсем не хочется браться за спицы.
— Ну, чтобы ты окончательно не замерзла, не пора ли отвезти тебя домой? — улыбнулся Гурин.
— Наверное, пора. — Маре не хотелось расставаться. Она ждала очередной встречи каждый раз все с большим трепетом. Она не могла разобраться с собственными чувствами, понимая одно: Эрнест Павлович постепенно занимает все большее место в ее сердце. И Мара не собиралась противиться этому.
Проводив девушку, Эрнест Павлович отправился в небольшой уютный бутик, где работала одна его хорошая знакомая. Она и подобрала ему гарнитур из сапог, сумочки и перчаток, который он решил подарить Маре на день рождения. Он был уверен, что ей понравится его подарок, потому что за то недолгое время, что узнал ее, тонко ощущал все ее желания. Ему хотелось потакать им, баловать ее, удивлять, и он сдерживал себя, как мог. Эрнест Павлович понимал, что эти его стремления могут навредить главному: новая жизнь Мары не должна быть наполнена постоянным праздником, ожиданием подарков. Она должна учиться, расти, становиться сильной, менее уязвимой. Его возможности не должны все испортить, как это уже было в случае с Геннадием.
На следующий день Гурин смотрел на восторженное лицо Мары и ловил себя на мысли, что вот так же был бы рад его подаркам сын. Давно, словно в другой жизни, он прыгал ему на шею, целовал, и тогда казалось, что ничего плохого между ними не произойдет. Эрнест Павлович получал не меньшее удовольствие от сознания того, что доставил сыну радость. Гурин никогда не думал, что с годами все это превратится в постоянное ожидание большего, неблагодарность и безответственность. С Марой он не допустит подобной ошибки. Ну а день рождения, в конце концов, для того и существует, чтобы отличаться от обычных дней подарками, взрывом эмоций, весельем и необыкновенным ощущением праздника.
— Спасибо. — Через мгновение Мара уже щеголяла в обновках. Евдокия Ивановна улыбаясь смотрела, как она грациозно движется на высоченных шпильках. Почему-то в голову пришла двусмысленная мысль, что эта девочка быстро отвыкла от стоптанной обуви, поношенной одежды. — Как вам, тетя Дуся?
— Великолепно!
— Как здорово, когда у тебя настоящий день рождения! — Мара замерла у зеркала в коридоре, разглядывая себя в нем и не узнавая. Ей нравились эти перемены. То, какой она стала, казалось ей невероятным. Теперь Мара не понимала, как могла ненавидеть свои волосы, гладкую кожу, изогнутые дуги бровей. Наверное, ее мысли четко отразились на лице, потому что чуть насмешливый голос Гурина заставил ее смутиться:
— Нарцисс, между прочим, плохо закончил.
— Я знаю, — резко обернулась Мара. Она пристально смотрела на Эрнеста Павловича, замечая, что он только на словах пытается выглядеть строгим. В его глазах плясали озорные огоньки. Картина, которую он видел перед собой, ему нравилась.
— Прошу к столу. — Евдокия Ивановна решила, что самое время прервать это затянувшееся любование.
Время пролетело очень быстро. Может быть, стрелки часов кружили быстрее обычного, потому что Мара знала: они отсчитывают последние часы пребывания в доме Евдокии Ивановны.
— Скажите еще раз, что вы не сердитесь на меня, — обнимая ее, просила Мара, когда пришло время уходить. Она, уже одетая, стояла в коридоре с сумкой, в которую собрала самое необходимое. Кажется, все слова были сказаны, но закрыть за собой дверь оказалось еще сложнее, чем Мара предполагала. Деликатный Гурин попрощался и, оставив женщин наедине, вышел первым, сказав, что подождет Мару в машине. — Не обижайтесь на меня, не считайте неблагодарным созданием, которое только тем и занимается, что ищет местечко потеплее.
— Как я могу сердиться на тебя, милая? — Евдокия Ивановна нежно поправляла волосы Мары, с любовью смотрела на нее, зная, что сейчас должна говорить именно эти слова. Сердце было кровоточащей раной, боль казалась нестерпимой, но Евдокия Ивановна улыбалась. — И ничего плохого я о тебе не говорила и не скажу.
— Мне не до конца понятно все то, что со мной происходит, но я надеюсь, это вереница везенья, которая обязательно закончится хорошо.
— Обязательно, девочка моя.
— Пообещайте не скучать, не грустить.
— Обещаю…
— А я буду звонить и приезжать так часто, как только смогу. Это будет очень часто. — Мара взяла руки Евдокии Ивановны в свои. — Мы не расстанемся никогда. Разве только если вы сами этого захотите.
— Никогда, слышишь, никогда я не закрою перед тобой дверь этого дома. Совсем скоро у тебя появится еще один, где тебе, уверена, будет хорошо. Но это не значит, что ты не сможешь вернуться. К тому же… Подожди минуту. — Евдокия Ивановна перевела дыхание и, выйдя из коридора, вернулась, держа в руках лист бумаги, на котором были какие-то печати, знаки. Мара удивленно подняла брови.
— Что это?
— Я хотела не за столом и не при Эрнесте Павловиче отдать тебе свой главный подарок.
— Какой подарок? — Мара не могла оторвать взгляд от беспокойных, дрожащих от волнения рук Евдокии Ивановны.
— Это тебе. — Она протянула документ Маре.
— Что это? — снова спросила девушка, не решаясь прочесть. Бумага у нее так и горела в пальцах, обжигала. Не по себе стало Маре.
— Это дарственная. Эта квартира теперь твоя, — тихо сказала Евдокия Ивановна. Увидев, как побледнела Мара, поспешила обнять ее. — Ну что ты, милая? Старая я уже. Мало ли как жизнь сложится. Сколько мне годочков отпущено. А так я буду точно знать, что крыша над головой у тебя всегда будет.
— Я не могу принять такой подарок. — Плача, Мара спрятала лицо на груди Евдокии Ивановны. Вспомнилась Маре ее последняя поездка в родной поселок. Весть о том, что продала мать дом… Родная мать совсем разум потеряла, окончательно, бесповоротно лишив единственную дочь угла в отчем доме. Тогда Мара знала, что больше нет у нее дома, ничего нет. Есть только эта добрая женщина, которая, как ангел-хранитель, распростерла над ней крылья и любую беду готова отвести или взять на себя. Как ни тяжело было тогда Маре, а осознание этого помогло не отчаяться, верить в будущее. А теперь Евдокия Ивановна сделала для нее то, чего она и вовсе не ожидала. — Да как же так можно, тетя Дуся…
— А как же иначе, Мара? Ты же мне как родная. Хочешь дочкой, хочешь внучкой называйся. Это я тебе до конца дней обязана тем, что последние годочки мои ты скрасила, смысл жизни вернула, — делая ударение на «я», быстро-быстро заговорила Евдокия Ивановна.
