совершенно не понятна была ее грусть. Но я не стремился как-то вторгнуться в ее состояние, ибо, казалось мне, именно грусть придавала тонкому личику моей спутницы виновато-тоскливое очарование.
Когда моя спутница улыбалась(а улыбка получалась такой же виноватой), глаза ее чуточку влажнели, поблескивая, как снег в свете фонарей, и губы раскрывались так наивно и так трогательно, что я в смущении надвигал заиндевевшую шапку на лоб. Она это замечала и смущалась, что в свою очередь ввергало в смущение и меня. И это заставляло говорить. Хоть что-то, чтобы сгладить возникшую неловкость.
– О чем вздыхает прехорошенькая особа? – спрашивал я.
– Прехорошенькой особе нужно домой, – шутливо отвечала она.
– А что прехорошенькую особу ждет дома?
– Грязная посуда и голодный папа.
– А разве папа не в силах помыть посуду и сделать примитивный ужин?
Вот тут-то она вздыхала довольно тяжело и озабоченно:
– Не может. Он ничего сам не может.
И вновь горестно вздыхала.
– А мама?
– Мама? – голос ее вздрагивал, – а мама умерла… Давно.
Я молча находил ее теплую и маленькую ладошку и крепко-крепко ее сжимал.
Потом она шутила. Отбегала в сторону, подкрадывалась сзади, и, пока я близоруко искал ее, сыпала мне за ворот сухой и колкий снежок.
Однако как бы ни веселилась моя спутница, я продолжал улавливать в ней неподдельную грусть.
Когда же мы, наконец, подошли к ее дому и встали под темный свод подъезда, нам вдруг чертовски не захотелось расставаться. Во всяком случае, она медлила, пускаясь на всякие ухищрения, дабы протянуть время. Мы стояли близко друг к другу и я чувствовал аромат ее волос.
Наконец, я взял ее за локти и шепотом спросил:
– О чем же еще грустит прехорошенькая особа?
Она опустила голову и чуть слышно проговорила:
– Прехорошенькой особе сегодня исполнилось шестнадцать.
И, лукаво улыбнувшись, добавила:
– Но об этом никто не знает, кроме одного человека.
– Как?!– заорал я на весь подъезд. – Тебе исполнилось шестнадцать, а ты молчала?!
– Не кричи, – шепнула она и легонько стукнула меня в грудь, – это мало кого интересует.
В какой-то момент мне что-то ударило в голову ,и я решился:
– Пойдем ко мне! Такое ведь раз в жизни бывает!
– Знаю, – кивнула она, – но к тебе я не пойду: поздно уже. Тебя родители заругают…
– Полноте! – хорохорился я, – У меня, в конце концов, отдельная комната, а родители мне не указ!
– Нет, Марат, не пойду.
– Ты боишься меня?
– Тебя – нет.
– Тогда я возьму тебя на руки и просто-напросто отнесу к себе.
Она расхохоталась на весь подъезд, а я, расхрабрившись, схватил ее в охапку и вынес на воздух, где снег поблескивал уже в сиянии полной луны, а в морозном небе звенели яркие звезды.
Она вежливо попросила:
– Отпусти меня
Я отпустил ее. Она поправила съехавшую на затылок вязаную шапочку и прошептала:
– А теперь поздравь.
– Поздравляю.
Она сделала шаг в сторону:
– Ну, вот и всё. Прощай.
Столь прекрасного создания, очевидно, природа уже не сотворит. Стройная, легкая, пружинистая и… пылающая – такой она запомнилась мне навсегда. И в будущем, когда мне приходилось видеть ее, ничто – ни годы, ни неудавшаяся любовь, ни безотрадная возня с отцом-алкоголиком не исказили и не состарили ее.
Но тогда, прощаясь, я все же спросил:
– А кто этот человек, который знает, что тебе сегодня – шестнадцать?
– Витька, – просто ответила она.
Мне стало горько. Ведь именно Витька, мой одноклассник и приятель, попросил проводить эту прехорошенькую особу домой после школьного бала. Ничего про её шестнадцатилетние не сказав.
– М-да, – буркнул я в пространство, ни к кому конкретно не обращаясь, – обычно Витька не отходил от нее ни на шаг…
Она расслышала мое бурчание и непринужденно повела плечами:
– Верно, не отходил. Однако, думаю, любимому человеку можно простить всё.
– Любимому? Ты любишь его?
– Люблю.
Я погладил ее влажную щеку и подумал: "Почему же все вы, такие красивые, способны влюбляться в мелких пакостников?". Но вслух сказал:
– Тогда ты молодец.
– И ты… хороший.
Она торопливо поцеловала меня в самый краешек губ и легко взбежала по ступеням вверх.
Скрипка
Что-то сбросило меня сегодня ночью с постели.
Физически не сбросило, конечно. А так, фигурально. Во сне я отказался дышать. И уже почти умер. Вдох возник скорее рефлекторно. Я проснулся, свесил ноги с кровати, нащупал тапочки… На кухне в потемках плеснул немного водки в стакан, добавил облепихового вина.
Я отказался дышать, услышав звук скрипки. Точнее – это был звук смычка, проехавшего по скрипичной струне. Однажды в детстве я буквально заболел скрипкой – видимо, в противовес ненависти к фортепиано. Я ходил в музыкальную школу, неся тонкую картонную нотную папку на длинных шнурках и мне не хватало только набриолиненной челки, бабочки и светлых гольфов, чтобы походить на музыкального мальчика – такого, какие и ходили в эту школу. Добрая старушка-директриса, распахнутый кабинет которой просто нельзя было миновать, проходя на уроки сольфеджио, всякий раз меня окликала и я, потупив взор, изучал дощатый пол у ее письменного стола и выслушивал:
– Та фигура из пальцев, которую вы показали в прошлый раз ученице Атабегян, – в этих стенах недопустима. Вам должно быть стыдно за ваш поступок!
Стены были увешаны портретами Чайковского, Мусоргского, Глинки и прочих, но, несмотря на это, я тихо ненавидел эти стены. Не за фигу, конечно, которую нельзя было показывать ученице Атабегян. Не за собственную неловкость, когда учительница сказала мне: "Отстегните пюпитр", а я подумал, что у меня расстегнута ширинка и вместо пюпитра запустил пальцы на пуговицы ширинки… Нет. Я ненавидел эти стены из-за фортепианных гамм, льющихся из классов и собирающихся в школьный корридор в какофонию. Из-за тех же гамм, которые сам выдалбливал из расстроенного инструмента под удары линейкой по пальцам, вставших не на те клавиши. Из-за учительниц, сидевших надо мной – чудовищно красивых и не понимавших, что я в них был влюблен, как мальчишка, хоть и был таковым.
Скрипка. Вот о чем я мечтал в противовес ненависти к музыкальной школе вообще и к фортепиано, в частности.
После долгих разговоров со мной о том, что у скрипачей возникает опухоль на скуле и пальцы трескаются от соприкосновения со струнами, отец как-то раз окликнул меня и развернул сверток. В свертке лежала скрипка – та самая, что продавалась в магазине музыкальных инструментов за баснословные по тем временам деньги – 9 (девять) советских рублей! Он положил скрипку под подбородок, как заправский скрипач, и ударил смычком по струнам. Счастью моему не было предела, хотя я понятия не имел, как играть на скрипке и кто меня будет обучать этой игре. Примерно через год от нечего делать, я разбил эту скрипку о дворовый штакетник, – на глазах отца. Он что-то мне сказал, но только сейчас это полоснуло по сердцу – гораздо резче, чем смычок по струне в неумелых руках…
Эх, друзья мои… Остаться без отца даже в возрасте, когда сам взрослый отец относительно взрослых детей, – чрезвычайно
