— Но ведь можно просто позвонить. Без всякой причины. Просто сказать ей здравствуй. Дать знать о себе.
— Нет, — сказала Энн. — У меня нет ни малейшего желания это делать.
— Но почему ты не хочешь просто позвонить своей матери?
— Не хочу, и всё. Долго рассказывать, святой отец.
— А мы никуда не спешим. Просто сидим и разговариваем. К тому же я священник. Я умею слушать. И люблю поболтать. Долгий разговор меня не смущает. Даже наоборот.
— Он долгий не в том смысле. На самом деле я просто не могу это объяснить.
— Ты не можешь объяснить, почему не желаешь звонить матери? Или не можешь объяснить, что ты понимаешь под словом «долгий»? Или и то и другое?
— Не знаю.
— Так что мешает тебе позвонить родной матери?
— Не знаю. Давайте не будем об этом.
— Расскажи мне, что случилось?
— Не могу.
Священник вздохнул:
— Ладно, — сказал он. — Просто мне показалось, что тебе хочется излить душу. Излить душу и раскаяться. Исповедаться.
Энн сделала глоток из своей чашки. Гибкий и легкий подросток с чашкой чая в руках.
— Знаешь что, — предложил священник, — переночуй у меня. Как-никак у тебя грипп. Диван раскладывается, спать на нем очень удобно. Поспишь в тепле и чистоте. Прошу тебя, останься.
Он стал вспоминать, какой уголок ада предназначен для тех, кто предается разврату в мыслях. Подойдет ли им первый ров, куда попадают сводники и совратители вроде Ясона с его золотым руном, или их поджидает второй круг, где вечно несутся в неистовом вихре души сладострастников? Энн встала и направилась в ванную, а он поплотнее задернул занавески, чтобы никто не смог подсматривать за ними снаружи. Взволнованный, он ждал, пока Энн умоется, почистит зубы и пописает, — ему было слышно, как тугая струя ударила в фаянсовую стенку унитаза. Следом за Энн он тоже совершил свой вечерний туалет: почистил зубы сначала щеткой, потом зубной нитью, помассировал челюсти, принял таблетку мультивитаминов, вымыл лицо и руки душистой пенкой для умывания, причесал волосы, прополоскал рот и присел на унитаз как женщина, чтобы помочиться, не производя шума, — ему не хотелось, чтобы его услышала Энн. Почему это было так важно? Он не знал. Отец Коллинз критически осмотрел себя в зеркале. «Вроде бы все нормально», — решил он.
В гостиной они вместе преклонили колена и прочли «Сальве Регина»: «Славься, Царица, Матерь милосердия, жизнь, отрада и надежда наша, славься! К тебе взываем в изгнании, чада Евы. К тебе воздыхаем, стеная и плача в этой долине слез. О Заступница наша! К нам устреми твоего милосердия взоры, и Иисуса, благословенный плод чрева твоего, яви нам после этого изгнания. О кротость, о милость, о отрада, Дева Мария!»
— «Плод чрева твоего», — задумчиво повторил священник. — Эту метафору потом украла текстильная компания. Для своей рекламы. Неужели на свете нет ничего святого?
— Это те, что продают нижнее белье? — спросила Энн. — Кажется, «Плоды ткацкого станка»?
— Сразу вспоминается ящик комода — понимаешь, о чем я?
— Мне нравится эта молитва. Одна из моих любимых.
— Мне тоже. Очень.
— От нее мне становится легче.
— Так и должно быть. Ведь Дева Мария — Consolatrix Afflictorum[26], она утешает нас в беде и печали. Наша радость и наша надежда.
— Аминь.
— На этом я пожелаю тебе спокойной ночи. Не забудь принять свои таблетки.
— Мои охранники так там и сидят?
— Я убедил себя не обращать на них внимания. Если хотят, пусть себе сидят в машине. Что мы можем поделать?
Наконец она улеглась в постель, устроенную на диване. Лампа для чтения заливала гостиную мягким светом, и священник ощутил острый позыв желания.
— Доброй ночи, — сказала Энн. — Мне действительно очень хорошо. Спасибо за всё, святой отец.
— Рад помочь, — ответил священник. — Готов сделать для тебя все, что в моих силах.
Он вышел в коридор, закрыл дверь и, прислонившись к ней спиной, прикрыл глаза. «Господи, не оставь меня, — прошептал он. — Не введи меня в искушение, но избавь меня от лукавого. Бодрствуйте и молитесь, чтобы не впасть в искушение: дух бодр, плоть же немощна».
Кое-как он устроил свою немощную плоть в постели. Дважды он вставал, чтобы приподнять занавеску и посмотреть на странных часовых, но свет фонаря на крыльце был слишком слаб, и за пеленой дождя он не мог разглядеть, что происходит в машине. Священник свернулся калачиком под одеялом и был вынужден признать, что у нею бессонница. Сегодня ночью он не уснет — как можно спать, если всего в нескольких ярдах от него в постели лежит духовидица и, кроме них, в доме нет ни одной живой души. Дело было не только в близости желанной женщины; помимо этого ему не давала покоя ее сильная и странная духовная аура, трогательная и волнующая одновременно. Это была Энн во всей полноте, и он не ожидал ничего подобного. «Есть ли разница, — спросил он себя, — видит ли человек Пресвятую Деву наяву или лишь верит в то, что он ее видит? Вопрос гносеологический — а может, онтологический?» Священник перевернулся на другой бок, включил свет и взял «Католический вестник». На первой странице на фоне снимка отца Майкла Мойнихана во время молебна в Коннектикуте красовался заголовок: «Приверженность важнейшим убеждениям выдержала испытание временем, но связь с Церковью слабеет, говорят результаты опросов Института общественного мнения Гэллапа». Далее следовала статья про Европейский синод: «Папская курия тормозит пастырские инициативы» — и еще несколько: «Филиппинская епархия встала на сторону местных жителей», «Епископ призывает Сенат к компромиссу по вопросу контроля над вооружением», «Папа вновь просит помиловать техасца Гэри Грэхема» и «Кардинал О'Коннор ложится в больницу на обследование». Священник внимательно прочел все статьи. Потом письма читателей. После этого он ознакомился с очерками «Влияние Церкви на брак и супружеские отношения слабеет» и «Как работать в условиях нехватки священников». Вопрос о том, почему священников становится все меньше, вызвал горячие дебаты. Бог по-прежнему призывает избранных к служению, считали одни, но люди не прислушиваются к Его голосу, поскольку в мире стало слишком много соблазнов. Другие выражали сомнение в том, что Божье призвание по-прежнему существует. Священник был согласен с первым доводом. Разумеется, появилось превеликое множество соблазнов. Весь мир превратился в Содом и Гоморру. Кому теперь нужен Бог? Бог, который превратил жену Лота в соляной столп лишь за то, что она оглянулась посмотреть, как Господь прольет с небес серу и огонь; Бог, что обсуждал с Авраамом участь двух городов, точно цену подержанной автомашины, а ведь речь шла о количестве праведников, ради которых можно было помиловать оба города. Бог требовал пятьдесят, но Авраам лестью, хитростью и самоуничижением уломал его на десять: «Кто я такой, всего лишь прах и тлен, да не разгневается на меня Господь…» и все такое; тот самый Бог, что потребовал от Авраама связать собственного сына и положить его на жертвенный костер, а в последний момент заявил: «Я пошутил. Просто хотел проверить твою преданность». Бог, напоминающий вздорного главаря мафии. Или злобного психотерапевта.
Священник оправдывал непозволительный характер своих горьких размышлений тем, что, лежа без сна, он имеет право дать волю своим мыслям. Весь день он посвятил выполнению своих бесчисленных обязанностей, встретился с Ларри Гарбером, чтобы посмотреть чертежи ризницы, которые тот переделал после их разговора по телефону, и окончательно утвердить архитектурные планы нефа, хоров и крещальной купели. Ларри Гарбер был тяжким собеседником, начисто лишенным чувства юмора. Им не хватало примерно полмиллиона долларов, однако это его не трогало. Он пользовался остро отточенными карандашами и логарифмической линейкой. Он делал подробные заметки в своем ноутбуке, хранил чертежи в круглом картонном футляре и очень любил пользоваться калькой. Во время беседы отец Коллинз трижды посмотрел на часы, делая вид, что массирует запястья. Наконец все закончилось. «Прекрасная работа, — сказал он. — Прихожане высоко ценят ваш нелегкий, самоотверженный труд». «Я увлекся этой работой, — сказал Ларри. — Она доставляет мне радость». «Я вижу, — сказал отец Коллинз. — Ваша работа — настоящий подвиг».
Потом, как всегда по воскресеньям, он обошел с визитами тех прихожан, которые были прикованы к постели или не могли прийти в церковь по иным причинам. При этом он чувствовал себя кем-то вроде сельского доктора. Беззубый лесоруб, умирающий дома от рака поджелудочной железы, еще один лесоруб, выздоравливающий после коронарного шунтирования, и наконец Том Кросс-младший. «Ну, как ты?» — спросил он Томми. «Мне ввели катетер, — прошелестел юноша на выдохе. — У меня. Инфекция. И ноги. Болят. Фантомные боли. Мне дали лекарство. Из-за него. Мне хочется спать».
