Она бросила зеркало в угол и снова ничком упала на постель.
С огромным трудом ее сознание вмещало в себя события прошедшей весны. «Не может быть… нет, это была не я!»
– Кекс убил Олежека, и это на меня так подействовало, что память ко мне вернулась… ну да, Пал Палыч меня предупреждал, что рано или поздно это случится! – Оля заплакала, потом засмеялась (без всякого намека на веселье), а потом снова заплакала – так мучительно жаль стало ей белобрысого соседского мальчика.
Часть четвертая
Прошло четыре дня с тех самых пор, как к Оле окончательно вернулась память.
Она лежала в саду, в гамаке, и читала книгу, вернее пыталась читать, поскольку никак не могла сосредоточиться.
– Вчера Олежека, должно быть, хоронили… – хмуро произнесла Мура, подойдя к Оле. – Что за жизнь, а?..
– Мура, молчите, мне так жаль его! – попросила Оля, вытирая слезы, тут же набежавшие на глаза.
– Всем жаль… – уныло буркнула домработница.
Из-за кустов появилась Кристина, как всегда, в прямой темной юбке и белой блузе, лишь расплывшееся чернильное пятно на груди, где был накладной карман, странно диссонировало с ее строгим, совсем не дачным обликом.
– Слышали? – возбужденно крикнула она.
– Что? – в один голос воскликнули Оля и Мура.
– Фаня чуть не разбилась! Только что узнала, звонили из Москвы…
– Жива?..
– Жива, жива, что ей сделается… А вот машина всмятку!
– С жизнью, что ли, решила от горя покончить? – тревожно спросила Мура.
– Нет, случайная авария…
«Ласточка… Она называла свою машину „Ласточкой“!» – мелькнуло у Оли в голове.
– Вот как бывает, человек за короткое время теряет все, что любил, – пробормотала она.
– Ха, любила! – с другой стороны появился Силантьев, слегка пошатываясь. – Она никого не любила.
– Машину и Кекса она точно любила! – с досадой произнесла Мура. – Ну, сына, может быть, чуть меньше, это все знали…
– Зачем только Кекса убили, не понимаю, – сказала Кристина, разглядывая пятно на своей груди. – Надо же, ручка протекла!..
– Как это не понимаешь? – вспыхнула Мура. – Он, значит, ребенка загрыз, а его надо было в живых оставлять?
– Ну он же не виноват! Это Фаня виновата, что оставила его вместе с ребенком… а Олежек был еще маленький и бестолковый, он наверняка сделал что-то такое, что разозлило Кекса…
– Что за люди! – с ненавистью закричал Силантьев. – Вчера телевизор смотрел, так там сказали, что чуть ли не девяносто процентов населения России за то, чтобы вернуть смертную казнь, а вот собачек они жалеют!
– Правильно! Потому что самый страшный зверь – это человек! – возмутилась Кристина.
– Давайте тогда все умрем, – предложила Оля, мрачно усмехнувшись. – Все, все человечество! А природа и животные пусть живут… мы им только мешаем.
– Хорошая мысль! – хихикнул Силантьев.
– Как можно шутить над такими вещами! – обиделась Кристина.
– А что? Кто-то из умных сказал, что нет более страшного сочетания, чем любовь к животным и нелюбовь к людям… – сказал Силантьев. – Я вот про одного физика, который то ли атомную, то ли водородную бомбу создал, такую вещь знаю… Он, значит, бомбу свою придумывал, которая разом несколько миллионов могла убить, и в то же время бездомных котят на улице подбирал… Уж такой жалостливый товарищ был!
– Серьезно? – удивилась Мура.
– Вы не понимаете! – топнула Кристина ногой. – А ты, Оля…
– Что, Кристина?
– Я думала, ты человек, а ты…
– Что я?
– Ты сама не знаешь, что такое любовь!
– А ты знаешь? – строго спросила Оля.
– У Оленьки замечательный жених, – встряла Мура. – Уж такой вежливый, такой обходительный… Было б мне лет на сорок поменьше, я бы непременно его отбила у нее.
Кристина несколько мгновений смотрела на Муру, вытаращив глаза. Потом, ни слова не говоря, умчалась прочь.
Оля тоже отложила книгу, выпрыгнула из гамака и пошла в совершенно противоположную сторону.
Сияло солнце, нежно пах гелиотроп, и над цветами сонно жужжали шмели – все вокруг дышало покоем и благодатью, но почему-то не было мира в душах людей, живущих здесь…
В дальнем конце сада, за флигелем, где жили Оля, Викентий и Эмма Петровна, пряталась в зарослях крапивы душевая кабина. На крыше ее была огромная бочка с водой, нагревавшейся естественным путем – от солнечных лучей.
Оля зашла внутрь и разделась.
Здесь пахло мылом, размокшим деревом – словом, тем особенным запахом, который бывает в старых деревенских банях и таких вот душевых…
Открутила кран и подставила лицо воде, – теплой, лившейся неспешной струей. Сквозь щели в стенах было видно, как ветер шевелит траву, и золотые блики бежали по мокрому полу.
«…зачем она так сказала? Нет, она сама не знает, что такое любовь, и вообще как посмотрю, никто ничего не знает, и все живут одним днем… и еще – все играют чужие роли, и играют плохо…» Оля закрыла глаза, вода текла у нее между лопаток и щекотала спину.
Где-то неподалеку хрустнула ветка.
– Кеша, ты? – крикнула Оля, уменьшив напор воды.
– Нет, это я… – тень мелькнула между досок, заслоняя солнце. Это был Павел.
– Подглядываешь? – усмехнулась она. – Как там таких людей называют?.. а, вуайеристы!
– Пусти меня, – вдруг сказал он.
В первый момент Оля решила, что ослышалась, а потом она засмеялась рассерженно:
– Одна-ако… Что за наглость, а?! Я, пожалуй, расскажу Кеше, что ты ко мне пристаешь.
Она прижалась к деревянной, влажной и шершавой двери, пытаясь разглядеть Павла между неплотно пригнанных досок. «Ну вот, я тоже сейчас играю. Верную невесту, которая любит только своего жениха…»
– Брось его, – нахально предложил Павел. – Он слишком правильный, он всего боится… а больше всего – своей матери. И он не знает, какая ты на самом деле.
– И какая же я? – задыхаясь, надменно спросила Оля. – О чем ты?..
– Ты сильная. И ты очень красивая, как… я даже не знаю, с чем тебя можно сравнить… ты – как солнце!
Оля снова расхохоталась.
– Почему ты смеешься? – сурово спросил Павел. – Еще ты добрая, великодушная, справедливая, нежная… Ты помнишь, как нам хорошо было вместе?..
Оля снова встала под душ.
– Уходи, – недобро произнесла она. Вода показалась ей почти ледяной. Она скрестила руки на груди, положив их ладонями на плечи – словно замок на себя повесила.
– Ну вспомни… Пожалуйста, вспомни! – с отчаянием произнес Павел.
Оля не выдержала и закричала:
– Да помню я! Вспомнила все – буквально несколько дней назад!
Павел замолчал удивленно. А потом спросил, прижимаясь с той стороны вплотную к двери:
– Что, правда?
– Правда! – с яростью ответила Оля.
– И как мы…
– И как мы, и как ты, и как я! Все до мельчайших подробностей! – перебила она его. – Но никакой радости я от этого не чувствую! Мне противно и стыдно за то, что я изменяла Кеше, а ведь только его я люблю на самом деле… Я только одно для себя оправдание нахожу – я была не в себе!
Павел затих.
– Что ты молчишь? – нетерпеливо спросила она и снова прижалась к двери, теперь их разделяла лишь тонкая деревянная перегородка. – Ответь же!
– Что? – шепотом спросил он.
– Что-нибудь… – пробормотала Оля.
– Открой мне.
– Ну вот, опять… – едва не плача, сказала она. – Зачем ты мучаешь меня? Оставь меня в покое!
– Значит, тебе тоже без меня плохо! – Он засмеялся едва слышно.
– С чего ты взял?
– Ты же сама только что сказала, что мучаешься!
– Это не я, это ты!..
«А если правда – открыть? – вдруг с ужасом подумала она. – Впустить его, а потом снова закрыть дверь. Никто не увидит, никто не узнает!»
Она представила их объятия во влажном, мыльном сумраке душевой. Прикосновение его ладоней, уже знакомое…
От одной этой мысли у нее перехватило дыхание. Она протянула руки к защелке, а потом тут же отдернула их назад. Никогда с ней не было ничего подобного, и никогда ее желание не было столь сильно. «Это не любовь, это страсть, банальная и неконтролируемая… – подумала она. – А страсть всегда быстро проходит! Надо только перетерпеть. Иначе можно разрушить себе всю жизнь…»
– Уходи, – сказала она.
– Оля…
– Нет.
– Оля… Дезире!
– Немедленно убирайся! – со злостью произнесла она. – Какая я тебе, к чертовой бабушке, Дезире!..
Павел замолчал, а потом, через несколько мгновений, Оля услышала его удаляющиеся шаги.
Вода в баке почти кончилась и теперь текла тоненькой, словно ниточка, струйкой.
Оля вытерла лицо полотенцем. «Нет, надо что-то с этим делать!» – в отчаянии подумала она.
Павел зашел на веранду отцовского дома, в этот час совершенно пустую. Он не владел собой до такой степени, что у него тряслись руки. «Повешусь… – с каким-то мучительным удовольствием подумал он. – Удавлюсь – не так, как Фаня двадцать лет назад, а по-настоящему… Утоплюсь. Нет – застрелюсь! Кекса было не жалко, а себя – тем более!..»
