На следующий день, когда дядя с Жерменой ушли – в последнее время они взяли в привычку гулять по утрам в виноградниках, – ко мне в аптеку нагрянула мадам Казнав. Хотя свет бил мне в лицо, я без труда узнал ее силуэт, изгибами напоминавший песчаные дюны, горделивую осанку, особую манеру держаться прямо, высоко поднимать голову и расправлять плечи.
На какое-то мгновение она застыла в дверном проеме, наверняка желая убедиться, что в помещении больше никого нет, затем вошла, заполонив пространство неуловимым смешением шорохов и полутеней. На ней был серый приталенный костюм, будто не дававший ее божественному телу вырваться наружу, и украшенная васильками шляпа, которую она чуть надвинула на глаза, метавшие в мою сторону молнии.
– Здравствуйте, месье Жонас.
– Добрый день, мадам.
Она сняла солнечные очки… На этот раз магия не сработала, очарование этой женщины на меня больше не действовало. В моих глазах она была лишь клиенткой, одной из многих. Я уже давно перестал быть мальчишкой, готовым упасть в обморок от самой невинной улыбки. Это немного вывело мадам Казнав из равновесия, и она забарабанила пальцами по разделявшему нас прилавку.
– Мадам?..
Мой нейтральный тон ей явно не понравился.
Пламя в ее глазах чуть притухло.
Мадам Казнав сохраняла спокойствие. Эта женщина пребывала в гармонии лишь тогда, когда навязывала всем свои собственные правила. Она относилась к категории тех, кто скрупулезно планирует удар, тщательно выбирая поле сражения и момент своего выхода на сцену. Насколько я ее знал, она всю ночь не спала, в мельчайших подробностях, до последнего жеста и слова, продумывая разговор со мной. Ошибка ее была в том, что она рассчитывала увидеть перед собой мальчишку, но его в этом мире больше не существовало. Моя бесстрастность выбивала ее из колеи. Она ничего подобного не ожидала и мысленно пыталась внести поправки в свой план, но козырей у нее на руках не оказалось, а импровизировать эта женщина не привыкла.
Стараясь скрыть от меня, как дрожат ее губы, она прикусила дужку очков. Впрочем, все попытки оказались тщетными, потому что у нее подрагивали даже щеки, а лицо будто было готово вот-вот осыпаться, как раскрошившийся кусочек мела.
Наконец мадам Казнав бросила пробный шар:
– Если вы заняты, я могу прийти позже.
Что это было? Попытка выиграть время? Или желание отступить, чтобы потом вернуться, вооружившись получше?
– Да нет, мадам, у меня есть время. О чем вы хотели со мной поговорить?
Ее тревога нарастала с каждой секундой. Чего она боялась? Я понимал, что она пришла не за лекарствами, но никак не мог понять, отчего ее охватила такая неуверенность.
– Не заблуждайтесь, месье Жонас! – сказала она, будто читая мои мысли. – Я в полном порядке. Просто не знаю, с чего начать.
– Я вас слушаю.
– Ну, знаете, это уже наглость… Как по-вашему, зачем я сюда явилась?
– Думаю, вы лучше меня знаете ответ на этот вопрос.
– А у вас на этот счет нет никаких мыслей?
– Нет.
– В самом деле?
– В самом деле.
Мадам Казнав набрала воздуха и на несколько мгновений задержала дыхание, грудь ее высоко всколыхнулась. Затем, собрав в кулак всю свою храбрость, будто боясь, что я перебью ее или у нее попросту не хватит духу, выпалила:
– Я по поводу Эмили…
Ощущение было такое, словно у меня на глазах сдулся воздушный шар. Горло женщины перехватило спазмом, она судорожно сглотнула. Затем ей стало легче, будто она избавилась от тяжкого груза. Но тут же встрепенулась – ей показалось, что она бросила последний резерв в бой, который даже еще не начался.
– Эмили, моей дочери, – уточнила мадам Казнав.
– Я понял. Но не вижу никакой связи, мадам.
– Послушайте, молодой человек, не надо играть со мной в эти игры. Вы прекрасно знаете, о чем я хочу сказать… Каков характер ваших отношений с моей дочерью?
– Вы заблуждаетесь на мой счет, мадам. У меня с вашей дочерью вообще нет никаких отношений.
Она резко стиснула в пальцах дужку очков, и даже этого не заметила. Ее глаза пристально смотрели на меня, ожидая, когда я дам слабину. Я не отвел взгляда. Она не производила на меня впечатления, и до ее подозрений мне не было никакого дела. В то же время меня охватило любопытство. Рио-Саладо был маленький городок, в котором даже стены имели уши, а двери никогда не считались преградой для чужих взоров. Даже самые тщательно охраняемые секреты не выдерживали в нем испытания временем, тайны рано или поздно доверялись другим, а сплетни считались весьма ходовой монетой. Я не ввязывался во всякие истории, в силу этого не представлял ни для кого интереса, но обо мне все же что-то да говорили, и мне хотелось знать, что именно.
– Она бредит вами, месье Жонас.
– Может, нашей компанией…
– Я имею в виду не вашу компанию, а конкретно вас и мою дочь. Мне хочется знать характер ваших с ней отношений и перспективы их развития. Строите ли вы совместные планы на будущее, серьезны ли ваши намерения… и было ли что-то между вами.
– Ничего не было, мадам Казнав. Эмили влюблена в Фабриса, а Фабрис мой лучший друг. И лишить его счастья мне никогда даже в голову не придет.
– Вы благоразумный мальчик. Кажется, я это вам уже говорила.
Она сцепила пальцы, уперлась в них подбородком, немного подумала, глядя на меня, гордо подняла голову и сказала:
– Я перейду прямо к сути, месье Жонас… Вы мусульманин, и, насколько мне известно, хороший мусульманин. Я католичка. Когда-то мы с вами в минуту слабости поддались искушению. Смею надеяться, что Господь не осудит нас за это слишком сурово. То было лишь мимолетное помутнение разума, приключение, не имеющее будущего… Вместе с тем на свете есть один смертный грех, который нельзя ни простить, ни нести по жизни, имя ему – инцест! – Выпалив это слово, она будто расстреляла меня глазами. – Это последняя гнусность, на какую только способен человек.
– Не понимаю, к чему вы клоните.
– Чего же здесь непонятного, месье Жонас? Весь вопрос в том, что нельзя одновременно спать с матерью и дочерью, не оскорбляя богов, святых, ангелов и демонов!
Она вновь залилась краской, и белки ее глаз застыли, как свернувшееся молоко.
Она ткнула в меня пальцем, искренне желая, чтобы в этот момент он превратился в разящий меч, и в гневе воскликнула:
– Я запрещаю вам даже близко подходить к моей дочери!
– Мне это даже в голову не приходило…
– Боюсь, вы неправильно меня поняли, месье Жонас. Мне глубоко наплевать на то, что приходит или не приходит вам в голову. Можете думать все, что заблагорассудится. Чего добиваюсь я, так это чтобы вы держались от моей дочери как можно дальше. И вы мне в этом поклянетесь, тотчас же, без промедлений.
– Мадам…
– Клянитесь!
Окрик будто сам по себе сорвался с ее с языка. Ей так хотелось сохранять спокойствие, всячески показывая мне, что она контролирует ситуацию. Переступив порог аптеки, она только то и делала, что сдерживала поднимавшиеся в ее душе гнев и страх, и заговорила о деле только тогда, когда убедилась, что собственные слова не вернутся и не ударят ее бумерангом по лицу. Но в тот самый момент, когда любой ценой нужно было двигаться вперед, совершенно утратила над собой контроль. Она поднесла к вискам руки, попыталась привести в порядок мысли, сосредоточилась на чем-то одном, неподвижно уставилась в какую-то невидимую точку, подождала, когда успокоится дыхание, и глухо сказала:
– Простите. В разговорах с людьми я не привыкла повышать голос… Эта история меня пугает. К черту лицемерие! Маски давно сброшены, я потеряла лицо и не желаю, чтобы мои опасения оправдались. Я в растерянности. По ночам мне никак не удается уснуть… Я очень хотела бы выглядеть твердой и сильной, но ведь речь идет о моей семье, о дочери, о вере и совести. Для женщины, которая даже предположить не могла, что у ее ног разверзнется такая пропасть, это чересчур… Да если бы только пропасть! Чтобы спасти душу, я, не задумываясь, бросилась бы в бездонную пучину. Но проблему это все равно не решит… Этого нельзя допустить, месье Жонас. Между вами и моей дочерью не должно быть любви. У нее попросту нет права на существование, да и оснований для подобного чувства я тоже не вижу. Вы должны понимать это четко и ясно. Я хочу уйти домой с чистой совестью и вновь обрести покой. Эмили не девочка. Она подвержена перепадам настроения и может влюбиться в первого попавшегося весельчака, понимаете? Я не хочу, чтобы этим весельчаком стали вы. Поэтому умоляю вас, во имя Господа, во имя Его пророков Иисуса и Магомета, пообещайте, что не будете ее поощрять. Это было бы ужасно, аморально, в высшей степени непристойно и совершенно недопустимо.
Она с силой схватила меня за руки. Теперь передо мной стояла совсем не та женщина, о которой я еще совсем недавно мечтал. Мадам Казнав отказалась от своего обаяния, очарования и величественного тона. Она стала просто матерью, которую до смерти пугала мысль отвратить от себя Бога и до скончания веков мучиться от позора и стыда. Она впилась в меня глазами, и, чтобы отправить ее в ад, мне достаточно было лишь моргнуть. Моей власти вполне хватило бы, чтобы проклясть ее, и я устыдился, что могу сделать это с человеком, которого когда-то любил, даже не думая считать щедрость ее души плотским грехом.
