ухмыльнулась невидимая Аня.
— В детстве я не раз с него падал, — ответил я и пошарил руками вокруг себя.
— Гамелина, я нашёл только брелок, — сказал я и протянул ей маленького медного зайца, — а вот куда ты дела ключ?
— Ну, я знаю? — равнодушно протянула она. — Может, дыра в кармане, а может, перчатки скользкие… Ты ж помнишь этот ригель: тяжёлый, длинный…
Кухня наполнилась неверным, удушливым теплом. Я поднялся, выключил конфорку, и зыбкий свет её угас, уступив место полумраку, едва разбавленному далёкими фонарями.
— Можно я возьму ваше варенье? — попросила Гамелина. — У вас всегда такое необычное…
Я молча налил ей чаю и отодвинулся от буфета. Анька опустилась на коленки и принялась рыскать по полкам и извлекать банки из буфета, бормоча: «Так, это клубника, тут слива, а здесь что-то красненькое… Даник, а тут что написано? А, райские яблоки с веточками, это наша банка, Эмма вам принесла…»
Я решил прервать это жужжание.
— Аня, — сказал я, — ну что ты как оса? Чего снуёшься там во мраке?
— Ищу, — глухо сказала сунувшая голову внутрь Гамелина, — у вас тут было такое — зелёное, даже изумрудное, крыжовенное, наверное, и с вишнёвым листом. Незабываемый вкус!
— Это царское, — сказал я, — оно слева, в углу.
— Не вижу, — отозвалась Аня.
— Правильно, — заметил я, становясь рядом с нею. — Ты ж не сыч. В темноте не видишь.
И выпихнул её из тумбы.
— Подумаешь, какой филин, — весело заметила Гамелина, — так где всё-таки варенье?
— Пылын — это рыб или звэр? — ответил я и протянул ей банку.
Аня взяла её, наши пальцы соприкоснулись… «И никакого общего будущего», — снова подумал я. Потянуло копотью и разогретой смолой, и пылью, и кипячёной водой — так всегда пахнет на вокзалах — расставанием и словом «никогда».
— Даник! — донеслось до меня издалека. Я моргнул. Гамелина, стоя у стола, щедро мазала вареньем разрезанную пополам двенадцатикопеечную булочку-рогалик. Я сидел на полу спиной к буфету.
— Даник, — поинтересовалась Аня, — ты всё-таки тормоз или придуриваешься?
— Не скажу, — буркнул я, поднимаясь, — а то тебе страшно станет.
Гамелина завершила ритуальное умащивание рогалика и принялась поскорее обкусывать края продолговатого хлебобулочного изделия — видно, переборщила с вареньем.
— Откуда тебе знать, — сладким голосом спросила она, чего я испугаюсь? Попробуй…
Я протянул руку, кончики пальцев покалывало. Подогретый гормонами и неясностью, дар просился вон.
— Hoc volo, — шепнул я, и пошевелил пальцами. — Во имя звезды зелёной: обращаюсь, прошу и требую.
Банка медленно приподнялась над столом и, словно раздумывая, покрутилась над скатертью вокруг своей оси, справа-налево.
Гамелина застыла, впившись пальцами в бутерброд. Лицо её вытянулось, а глаза сделались будто льдинки — холодные и прозрачные, с одними лишь чёрными точечками зрачков посередине.
Банка поднялась выше и явно призадумалась — затем издала всхлип, булькнула и, повернувшись ещё раз вокруг своей оси с неимоверной скоростью, брызнула вокруг чем-то круглым. Гамелина охнула и выронила свой рогалик. Вареньем вниз. Прямо на «шерсть ламы».
По кухне раскатились ягоды: тугие, спелые, пахнущие летом и безмятежностью — крыжовник.
— Я офигела просто, — тоненько сказала Аня, несколько захлёбываясь словами. — Мне много про тебя рассказывали, но вот такое — летающие предметы — я и представить не могла. Ты видел? Бутерброд! Он просто вырвался из рук. Сам собой! Я теперь вся липкая, хорошо, если через свитер не просочилось. Ну, надо же. А казалось, так мало там варенья…
Я оскорбился.
— Гамелина, — сказал я, — тебе показывать что-то волшебное, только время зря терять. Ты же ничего не видела.
— Это ты так считаешь, — сказала Аня ровным тоном и отхлебнула чаю. — Всё, что нужно, я заметила. Теперь мне надо застирать свитер, а то его моль проест.
— Ну, где ванная, ты знаешь, — прошипел я, — только чтобы тихо!
— Я в ванной не пою, — улыбнулась в сумраке Аня.
Говорят, они плохо видят, но чуют очень хорошо. Скребутся под окнами, плачут у дверей. Хотят войти всегда. Извне. Снаружи, где холодно, в нежизни.
Нам лучше не слушать, лучше не верить, лучше не звать…
Им — свечи на могильных холмиках, тыквы на крыльце, мотки шерсти на подоконниках, красные яблоки в воде, орехи в очаге… Забавки.
Я прогулялся по коридору. Дверь в пустую Ингину комнату была приоткрыта, на сестриной тахте разлеглась Бася, подозрительно глядящая на колышущийся тюль.
Я прислушался — перестала шуметь вода в ванной. Аня застирала пятна от варенья. Я вернулся в кухню, плотно прикрыв по пути дверь к маме.
Аня старательно отжимала свитер, обернув его полотенцем. Я взялся задругой конец жгута и повернул его слева направо.
Свет отсутствовал по-прежнему, тусклое свечение за окном сменилось плотным, молокоподобным туманом, сквозь который на ощупь пробиралась луна — тёмная, недобрая, отливающая медью, Кровавая Луна октября.
— Теперь мне нужна ровная поверхность, — сказала Гамелина, — и ты мне нужен…
Она выглядела абсолютно беззащитной — босиком, в коротенькой комбинашке со съехавшей бретелькой. Коса заколота на скорую руку…
— А, — сказал я и ткнул пальцем вниз, — тебе не холодно?
— К сожалению, колготки пострадали, — деловито сказала Аня. — Если бы не застирала, пятна бы остались, даже, может, липкие. А за это полагается казнь. Ты всё равно не поймёшь.
— Я дам тебе халат, — проблеял я, ощущая странную волну, поднимающуюся из самого нутра.
— Не нужно, Даник, — ответила Аня и потрогала узел на затылке, рука её явила беззащитную внутреннюю часть, более светлую, будто брюшко мелкого зверька, — мама потом спросит, кто его брал. Будет неудобно.
— Я дам тебе Ингин, — заметил я значительно охрипшим голосом.
— Тем более, — мягко сказала Аня, — она такая собственница.
— Ну, тогда возьми рубашку мою, — сказал я, — у нас сквозняки, ты замёрзнешь.
— Не думаю, — пробормотала Аня, развернувшая свой отсыревший самовяз, — что до этого дойдёт. Сейчас мне понадобишься ты, Даник, идем в комнату, там удобный стол.
И мы отправились в «закаморок». Среди тишины и полумрака вдруг мигнул проблеск света, утвердился, окреп. На улице, внизу, робея перед неумолимым туманом, зажглись фонари, в кухне ожил холодильник.
— Дали свет, — сказал я, не в силах выдерживать тишину.
— Да ни к чему нам, не зажигай, — ответила белеющая плечами впереди Аня, — сейчас шторы отдёрну…
Она ткнула мне в руки влажную шерсть и раздвинула занавески.
— Теперь лучше, — довольно заметила Аня и обернулась. — Я возьму за горло, — хрипло сказала она, — а ты за подол. Будем смыкать. Надо несколько раз сильно потянуть в разные стороны перед просушкой, чтобы не сел.
Мы стояли друг против друга и дёргали чёрный свитер за разные края: нитки поскрипывали, Гамелина тяжко дышала, я хихикал.
— Ну и с чего ты тащишься, Даник? — разъярённо
