своей возлюбленной в повозке, разукрашенной цветами и птицами. В знак обручения он подарил ей ленту с майского шеста.
— Наверняка красную? — предположил я.
— Как кровь, — восторженно сказала Аня. — Эмма говорила, такой цвет называли «шарлатный». А она, та девушка, подарила аптекарскому сыну клубок…
— Зелёный? — уточнил я.
— Зелёный, — согласилась Аня.
— И потом они пили воду из родника, и она меняла цвет у них в пригоршнях, и вкус — становилась всё слаще и слаще? — закончил я.
— Я так и думала, ты эту сказку знаешь, — недовольно буркнула Аня и нацепила очки.
— Нет, — сказал я, и голос мой показался мне слишком хриплым, — конечно же, у неё грустный конец?
— Скорее, трагический, — пробормотала Аня, — обними меня опять, так теплее.
— И что тут трагического? — рассудительно заметил я. — Встретить в мае ведьму, в лесу…
— А тебе надо где? — склочно спросила Гамелина. — На демонстрации?
— Там только они одни и есть, — подтвердил я. — Толпами. За отгулы. Что же было дальше?
— Всё хорошее на этом и закончилось. Ты угадал. Когда он вернулся домой и сказал родителям, кого он выбрал на празднике, отец-лекарь созвал соседей, и парня в подвал упрятали.
— Скоропалительное решение, — буркнул я, — надо было бы в церковь его…
— Да, — живо отозвалась Аня, — люди церкви там были. С самого утра.
Гул сделался ощутимее. Я почти различил в нём…
— Колокол, — сказала Аня торжественно. — На следующее утро звонили в самый большой колокол. А затем запели трубы — и одна, и вторая, и третья — на башне ратуши. Каждая из них радовалась заре утренней, а после горожане приветствовали «Domini canes» — псов господних, что привели на площадь пленённую волчицу — Деву родника. Потом рассказывали, что в её правой ладони вода кипела, а в левой — обращалась в лёд. Говорили, что когда она поёт, деревья склоняются, чтобы послушать, а травы растут быстрее, чтобы услышать. Говорили, что когда псы-монахи обрядили её в жёлтую рубаху грешницы и увенчали соломенной тиарой — льняной саван сделался голубым, а жёлтая тиара стала венком трав, что так сладко пахнут на летнем лугу. Говорили, когда Дева родника взошла на костёр, поленья пустили побеги.
Гамелина подёргала свой свитер и сняла очки. Голос её стал прерывистым.
— Где же суженый мой? Где мой жених? — спросила лесная девица у человека в красной маске. — Чего не едет он ко мне в повозке, разукрашенной цветами и птицами? Я хочу поцеловать его в глаза и в губы — поблагодарить за то, как он держит слово.
— Я здесь. Я твой суженый, — сказал скрывший лицо маской. — Я держу своё слово. — И поднес огонь к вязанке.
Аня помолчала. Звон, в отличие от неё, и не думал умолкать, я различил колокол. Тот — из страшной сказки, самый большой, знание, дар…
— Надо выпить, — судорожно сказал я. — У меня голова заболела, надо выпить…
— Вернёмся домой — напьёшься, — безжалостно заявила сказительница, — ты ведь знаешь, что было дальше?
— Всех прокляли… — проныл я. — Гамелина, вставай…
— Я хорошо снимаю такую боль, — сказала Аня снисходительно, — с детства. Меня научили. Положи свою голову мне на колени.
Колокол с той стороны грянул нестерпимо. Донёсся свежий дух вечно спешащих вод. Плеск.
«Ещё минута, и узнаю, что думает он, Ангел, про симонию и дар», — подумал я.
Аня ухватила меня за волосы на затылке.
— Ну? — улыбнулась она. — Боишься? Или ты это не предвидел?
— Тебе лучше не знать, что именно я предвижу, — разобиделся я и улёгся лицом вверх, затылком упёршись в гамелинские ноги. Открывшееся заставило головную боль локализоваться в висках, а колоколу сделаться тише.
— Закрой глаза, — скомандовала Гамелина. — Я расскажу тебе самое страшное.
— Это почему у вас блины всегда пригорают? — спросил я. — И не рассказывай, я не готов к такому.
— Клевета, ничего у нас не пригорает. Никогда, — миролюбиво отметила Аня. — Но если тебе интереснее про блины…
— Я только знаю, что надо взять соль и… — прохихикал я.
— И насыпать на язык, — сообщила сверху вниз Гамелина. — Да, она прокляла их всех, словами, что заставили замолчать колокол.
— Я так и думал, — бесцветно сказал я, вспоминая одно средство у себя в шкафу, за книжками.
— Они сожгли её, — сообщила Аня скучным голосом, — хотя, когда ворошили угли потом, не смогли найти ничего даже отдалённо напоминающего Деву, ни косточки.
— А что суженый-ряженый-простуженный? — спросил я, вдвигаясь в Анины коленки затылком. Аня умолкла.
Неподалёку прогрохотал трамвай.
Я чувствовал, как она наматывает мои волосы себе на пальцы. Головная боль стремительно оставляла затылок, уползая куда-то в пожухлую траву вокруг.
— Вставай уже, ленивец, — сказала бесцеремонно Гамедана и пощекотала меня по животу. Я захихикал и дёрнулся, вставая. Затылок словно что-то ужалило.
Аня провела пальцами по моему лицу.
— Было больно, да? — спросила она очень чужим и далёким голосом. И знание, зелёной звездой уколовшее меня, сообщило, что именно так Аня проговорит большую часть своей жизни. На ином языке. Где-то далеко, там, где низкое небо над вечно серым морем целует клочьями туманов огромные корабли.
— И ему было больно, тоже. Он совсем сошёл с ума и сделался зверем, перекусал почти полгорода. Псов-доминиканцев и отца своего загрыз насмерть, ведь его отец палачом и был, — закончила Аня и поинтересовалась у меня, — ты как? До дома дойдёшь?
— Ну, — ответил я ей, — если ты мне полголовы не оторвала…
— Я не старалась, — ровно ответила Гамелина. — Могу и попробовать, только если ты попросишь.
Я встал и помог встать Ане. Мы спустились с холма вниз. Вышли на улицу. Всюду мне пахло марганцовкой, огни фонарей на бульварчике зыбко покачивались в киселе тумана.
— Печальная какая-то история, — пробурчал я в сгущающихся сумерках. Аня взяла меня под руку. — У тебя есть что нибудь со счастливым концом? — поинтересовался я.
— Неприличный анекдот, даже три, — ответила насмешливая Гамелина, — могу рассказать. Один раз Артемон и Мальвина…
— Я знаю, — быстро сказал я, — чем они там занимались и не один раз, а вот про ведьму…
— Она пропала с дымом и ветром, — сказала Аня, — и жених её, сын лекаря, чокнулся. Говорила уже.
— Неудивительно, — буркнул я. Мы вошли в тускло освещённую «Браму». В зале было пустовато, пахло раскалённым песком и кофе. Я усадил Аню за столик в углу и отправился добыть несколько капель для забвения.
— Два кофе и пятьдесят грамм, наверное, «Плиски», — просипел я и выложил на стойку потёртую зелёную трёшку.
За прилавком стояла измождённая борьбой со своими отпрысками и санстанцией мать моего одноклассника Чернеги. Тётя Света, короче.
— Саня, — сказала очень коротко стриженная тётя Света. — Ну, какая тебе, в жопу, «Плиска»? Паспорт есть?
— У
