недоверчиво переспросил Вася.
– Ну в Индонезию. Это не то на Индийском, не то на Тихом океане. В общем, там где-то…
– А чего ж она туда ездит?
– Как – чего? У тамошних ребят нет ни снега, ни льда. Вот они и приезжают к нам на зимние каникулы кататься на лыжах и коньках. А наши зато к ним летом. У них же и океан, и кокосовые пальмы, и вообще…
– Чудачка моя! – тихонько говорил дедушка. – Чем же тебе Индонезия не понравилась?
– Да… почему Вася всё может, всё умеет? Почему он даже с доисторическим мамонтом справился? Почему он, когда мы сюда попали, знает, что делать и как делать? А я ничего не знаю. Я теперь в каникулы буду в тайгу ходить.
– Да пожалуйста, ходи! Ведь каждый месяц бывают походы. Но ты же раньше не хотела…
– Ну и напрасно! – сердито сказала Лена и перестала плакать.
Дедушка не стал спорить, хотя Васе показалось это очень странным. Ужинали беспокойно и без особенного аппетита, потому что радиотелефон трезвонил то и дело. Одним из первых звонил Ли Чжань. Он потребовал Васю.
– Ну вот, товарищ Голубев, – сказал Ли Чжань, – наша победа полная. И тебе поверили, и нам поверили. Я сегодня вылетаю домой. Что передать нашим ребятам?
– Мой самый большой привет! – сказал Вася.
– Пусть приезжают на каникулы, – добавила Лена. – Вместе пойдём в тайгу.
– Хорошо, – ответил Ли Чжань. – Я так и передам. Ну, до свидания!
Потом звонили учёные Америки, Швеции, Канады, Судана и ещё многих-многих стран. Так что ужинать, в сущности, было некогда. Наконец, когда над сопками взошла луна, звонков стало меньше, и дедушка сказал:
– Пора спать, ребята. Давайте устраиваться.
Он хотел было разбить палатку, но ребята упросили его не делать этого. Так хорошо светили звёзды, так таинственно шумели деревья, что спать в палатке казалось просто невозможным. Тузик застыл чёрной волосатой громадой, сливаясь с тёмными кустами. Изредка звонил радиотелефон, но дедушка не снимал трубку.
Все четверо устроились на одеялах. Женька уснул первым, потом замолкла Лена, утих и дедушка. Только Вася ещё долго лежал и смотрел в тёмное небо, на далёкие звёзды. Он думал о себе, о Лене, о том, что было бы очень хорошо учиться с ней в одном классе, а в каникулы отправляться в пионерские походы. Глаза у него стали слипаться, и он задремал, а проснулся оттого, что ему показалось, будто звонок радиотелефона звонит особенно настойчиво и как-то мелодично, словно вокруг падают льдинки.
Вася открыл глаза, и на светлом фоне неба, прямо перед собой, увидел склонённое лицо матери.
– Вася… – тихонько и очень нежно сказала она. – Васенька…
У неё было такое испуганное, такое милое и любящее лицо, что Вася, ещё не проснувшись как следует, почувствовал, что на глаза навернулись слёзы и сердце радостно сжалось.
– Мама… Мамочка!
Он прижался к ней, обнял за шею и зарылся озябшим лицом в тёплый пуховый платок. Он знал, что виноват перед ней: и за неудачную лыжную прогулку, и за то, что все последние дни он даже не вспомнил о ней, а всё время думал только о Лене. Он всё знал, всё понимал, но теперь это казалось таким далёким, таким не важным и никому не нужным, что он сейчас же сам забыл обо всём этом. Ведь самое главное, самое важное свершилось: мать была рядом. Он оторвал лицо от её платка и увидел отца – тоже встревоженного и радостного.
– Ах, боже мой, Вася, – сказала мама, – ну как же это так получается…
– Ладно, ладно, мама! – сказал отец. (Он часто называл жену мамой.) – Ладно. Мы всё это потом решим.
И тут только Вася заметил, что в стороне, скромно опершись на лыжные палки, стоит Саша Мыльников и из-под его сбитой на затылок ушанки стекают струйки пота. А дальше стоят отец Саши и двое соседей. И, уже присматриваясь, Вася увидел, что вокруг снег, что всё ещё метёт позёмка и оранжевое робкое солнце скрывается за лиловеющей грядой сопок.
– Эх ты! – сердито сказал Саша и нахлобучил ушанку. – Не мог даже удержаться, чтобы не заснуть! А если бы замёрз?
Вася Голубев молчал. Он ещё ничего не понимал.
Глава двадцать восьмая
От автора
В маленьком деревянном домике Голубевых очень тепло и уютно. Только что ушли ребята из кружка «Умелые руки», причём круглолицый и румяный Женька Маслов под конец не утерпел и сказал лежавшему на диване Васе Голубеву:
– Даже замёрзнуть как следует не сумел: ничего не отморозил.
Вася вздохнул, потёр шишку на лбу, но промолчал.
Он проводил ребят печальным взглядом и грустно сказал мне:
– Вот видите, я же говорил, что надо мной будут смеяться!
– Ну что ж, – ответил я. – Ведь это никому не запрещается.
– Верно, конечно. Но мне очень не по себе. Мамонтового зуба мы ведь так и не нашли.
– Ну и что ж? Придёт весна, и мы его обязательно разыщем. И папа тебе обещал, и я даю слово.
Мы помолчали. Вася несколько раз вздохнул и сказал:
– Я рассказал вам всё так, как было на самом деле. Пусть мне даже приснилось, что я побывал в две тысячи пятом году. Но мне всё-таки многое неясно.
– Что именно, Вася?
– Ну вот, допустим, что со мной всё это произошло на самом деле. Тогда всё-таки сколько мне было лет в то время плюс тринадцать, плюс шестьдесят три или минус тридцать семь? И ещё одно непонятно: я пережил, пусть во сне, но всё-таки пережил четыре дня. Какого же числа я всё-таки разморозился? Двадцать восьмого марта, или тридцать второго марта, или первого апреля. Я просто ничего не понимаю. Помогите мне…
– Видишь ли… – Я решил задать ему новую загадку. – Положение усложняется ещё одним обстоятельством. Ты же знаешь, что в среднем длина года равна трёмстам шестидесяти пяти целым и двадцати пяти сотым дня. Вот почему раз в четыре года бывает високосный год, то есть такой год, который ровно на семьдесят восемь десятитысячных длиннее нормального, или, как говорят, тропического года. Люди поэтому решили не принимать во внимание эти тысячные все сто лет. А потом, через каждый век, прибавлять один день. Вот только я не помню, происходит ли такое прибавление обязательно каждое столетие или, может быть, какое-то столетие пропускается… Мне думается, что если все эти расчёты справедливы, то в двухтысячном году люди обязательно прибавят к существующему календарю ещё один день. Но тебе нужно проверить эти расчёты.
– Так… – протянул Вася. – Выходит, я отмёрз тридцать третьего марта. –
