Акробат Карл Дальфери, которого агенты полиции двух королевств и одной империи знали как разбойника и повстанца Гаэтано Ландриани, вторые сутки ждал в засаде на Фельтринской дороге. В засадном деле старый вагант был изрядным мастером. Он соорудил среди камней незаметное, тщательно застеленное овечьими шкурами гнездышко и щедро раздавал ценные советы другим, менее опытным, членам масонского отряда, собравшегося для освобождения Констанцы Тома.
Время от времени с юга подъезжали конные посланцы Смита, информировавшие Дальфери о том, как продвигается дело экстрадиции арестованной в Австрию. С их слов получалось, что Совет Десяти с часу на час примет окончательное решение о передаче Констанцы имперской жандармерии. Во дворе Дворца Прокураций уже ждала обитая железом карета, в которой Констанцу должны были привезти на границу владений Габсбургов. Возле кареты круглосуточно дежурили вооруженные братья. Смит боялся, что враги попытаются изнутри обрызгать карету ядом. Государственные стражники были все до одного подкуплены. Они обещали оказать лишь номинальное сопротивление. Севернее засады, в горах, Констанцу ждали верные слуги семей Тома и Анатолли во главе с Клементиной. Беглянка должна была пересечь швейцарскую границу с паспортом сестры. Сама Клементина взялась отвлекать от маршрута Констанцы возможных преследователей. Ей надлежало отправиться в свободные кантоны другим путем. На почтовых станциях невеста графа Асканио Д'Агло планировала привлекать внимание служащих к своей персоне и называться Констанцей Тома.
Наконец прискакал посланник английского консула, сообщивший, что арестованная сестра уже в железной карете, едет по Фельтринской дороге под охраной сбиров, подкупленных Смитом. Дальфери и бойцы его отряда приготовили ружья, проверили порох и надели маски. Напряжение достигло максимума. Особенно волновался молодой англичанин, добровольно согласившийся принять участие в освобождении Эпонины, ставшей за последние недели настоящей знаменитостью в мире лож и революционных клубов. Этот юноша по возрасту был лишь кандидатом в вольные каменщики. Дальфери, после долгих сомнений, согласился на его пребывание в отряде.
– Стреляем в воздух! В людей не стреляем! – напомнил бойцам акробат. – Все стражники и полицейские агенты подкуплены. Мы должны хорошенько набить этим псам морды, чтобы они достойно выглядели перед своим начальством.
– Достойно? – переспросил кто-то.
– В собачьем понимании этого слова, – уточнил Дальфери.
Все захохотали.
– А если карета поедет другой дорогой? – поинтересовался один из бойцов.
– На других дорогах их также ждут наши друзья, все предусмотрено, – заверил Дальфери. – Там меньше людей, чем у нас, но они, в случае чего, справятся. А сейчас – все по своим местам! Замаскироваться, ждать.
Минуты потянулись медленным караваном. Но вот акробат поднял в знак внимания руку. За выступом придорожной скалы дробно застучали копыта, загрохотали тяжелые колеса. Сначала на дороге появилась запряженная цугом шестерка лошадей. Она тянула за собой громоздкую карету. Конные стражники в темных плащах держались от нее на расстоянии двух конских корпусов.
Побледневший молодой англичанин вдруг начал целиться в конных.
– Идиот! – Дальфери толкнул его, а тот машинально нажал на курок. Кремень упал на полик, выбил искры, вспыхнул порох и грянул выстрел.
Остальные масоны, как и договорились, выстрелили в воздух. Стражники послушно остановились и соскочили с коней. Карета по инерции проехала еще шагов тридцать. Ее затормозили, подложив под колеса палки, сволокли с козлов кучера и полицейского агента. Те тоже не сопротивлялись.
Дальфери сорвал с пояса агента ключи и открыл дверцу тюремного рыдвана. В карете находился еще один агент, и на лице его обозначился смертельный испуг. Пистолеты агента лежали рядом с ним, на лавке.
– Это не я, это не я сделал! – завопил он, но получил от акробата мощную зуботычину и мешком повалился на пол. Вместе с Дальфери в карету взобрался пожилой масон из Ломбардии, доверенный приятель Смита.
– Дьявол! – прошептал ломбардиец, осторожно принимая на руки почти невесомую Констанцу. – Пуля сопляка не могла пробить железо!
Легендарная Эпонина была мертва. Из ее разбитого виска на шею стекала тонкая струйка крови. На бледном исхудавшем лице застыло безграничное удивление.
– Это не пуля, – определил Дальфери, осмотрев рану. – Она, скорее всего, ударилась головой о решетку, когда мы тормозили чертов катафалк. Или вот эта мразь, – кивнул он на полицейского, – ее ударила.
– Она сама ударилась… Да-да, сама! – прохрипел сквозь выбитые зубы агент, получил ногой в живот и замолк.
– На все воля Великого Архитектора! – сказал ломбардиец, снимая треугольную шляпу. – Покойся в мире, сестра! Встретимся на Вечном Востоке!
В ту несчастливую ночь, когда вольные каменщики оплакивали Эпонину, баркас с Григорием на борту покидал землю святого Марка. Сковорода наблюдал, как исчезают за горизонтом огни Венеции. Последним погас свет маяка на Мурано[123].
Ему подумалось, что жизнь посвятившего себя поискам Живого Бога напоминает такое вот ночное отплытие в морскую тьму. Веселые огни профанического мира, такие соблазнительные и заманчивые в юные годы, постепенно гаснут за горизонтом высшего знания, а ум искателя одиноко странствует в темной загадочной беспредельности, которой окружил себя Всевышний после того, как сонм неблагодарных ангелов восстал под неправедным флагом Денницы. Искатель отплывает к этой беспредельности, переполненный страхами и надеждами. Профанических огней все меньше и меньше. Последним – как этот одинокий маяк на острове стекольщиков – гаснет красный огонь Венеры. И тогда беспредельность сбрасывает все маски и обретает свой истинный вид, сущность которого темней самой темной из земных ночей. А все потому, что непостижимо горькой была та древнейшая обида Творца на восставшее свое творение.
Слезы накатились на глаза Григория.
Но резкое дуновение северного ветра их высушило.
Он вынул флейту, и грустные звуки заскользили вслед ветру. Жизнь продолжалась. Он снова странствовал, беспредельность была его домом, наилучшим из домов, не требующим ни одежды, ни охраны. Звездный купол накрыл собой все хижины, дома и дворцы мира, а стены его были там, где заканчивалась воля Единого. И никто ничего не ведал о его дверях и окнах.
В ободранном мешке жителя беспредельного дома покоились, не ссорясь между собой, следующие предметы: снаряженный всеми необходимыми подписями паспорт на имя вольного студента-теолога Владислава Жакевского из Кракова, курительная трубка, записная тетрадка в кожаной обложке (подарок Хвощова), тридцать полновесных гульденов и две кроны мелкими монетами (замотанные в тряпки, чтоб не звенели). А еще: иконки, письменные принадлежности, напечатанное латынью Четвероевангелие и сделанные Григорием в Триесте копии гностических гравюр.
Флейта жила своей жизнью, соревновалась с ветром, срывавшим с ее горла только что рожденные звуки, а на сердце Григория скреблись злые кошки. Его заветная мечта увидеть Рим разрушилась за шаг до ее свершения. О судьбе Констанцы он также не ведал, однако знал иным знанием, что уже никогда ее не увидит. Ничто не сдерживало его от погружения в беспредельность. Ничто не стояло между ним и новыми приключениями. Тело привычно перемещалось поверхностью того смущенного несовершенством мира, который географы и моряки считали исполинским шаром. Странствия приближали его к неприветливому пространству полицейской империи, где разгоралось пламя политических споров между католиками и православными. Как ему виделось, в спорах тех (мелких и преходящих пред ликом Бога Живого) ему суждено сыграть роль пылинки, сорванной с родных грунтов ветрами капризного века и несомой далеко-далеко, в неизвестное будущее.
Часть ІІI
Стадия Урана. Исихия и Андрогин
Ведьмин лаз, август, наши дни
Зрелище, открывшееся глазам Павла Вигилярного после возвращения сознания в его тело, относилось к разряду невозможных. Под скалой пылал большой костер. В нем горело вдесятеро больше сухих ветвей, чем натаскали они с Лидией. Вокруг костра собралось пять молодых женщин, среди которых он узнал обеих любительниц текилы. Их волосы были распущены, ноги босы, а Лилия стояла совершенно нагая. Тела остальных прикрывали длинные полотняные балахоны, расшитые изображениями птиц и вписанными в круги крестами. Женщины протягивали руки к пламени, словно пытались согреть озябшие ладони.
Вигилярный-младший сделал попытку привстать, но не смог. Его руки и ноги крепко связали капроновыми веревками. Со своей позиции Павел Петрович мог видеть лишь малую часть площадки перед скалой. Он резко дернулся, пытаясь опереть плечи на выступающий камень и тем увеличить свои возможности обозревать окружающее. Этим движением он зацепил что-то стеклянное. Оно зазвенело. Лидия оглянулась, внимательно посмотрела на связанного историка, потом снова сосредоточила внимание на пламени, хищные языки которого тянулись к ее ладоням. Вигилярный заметил ее отстраненный холодный взгляд. В ней не было заметно и тени той веселой оторвы, с которой он кувыркался на здешних камнях.
