– Положите обвиняемого на лежанку. Господин Парижский,распорядился президент Ренодэн.- Мы опять начнем с пытки водой.
Палачи схватили несчастного парфюмера, а Ренодэн уселся за стол и взял в руки перо, чтобы записывать показания Рене, который неистово кричал:
– Я невиновен! Я невиновен!
– Да ну же, приступайте к делу, Господин Парижский! – нетерпеливо сказал король.- Заставьте похлебать водички этого чудака, который кричит заранее!
Один из помощников палача прижал голову Рене к изголовью, а другой ввел ему в рот воронку.
Екатерина взволнованно отвернулась и пробормотала:
– Какое варварство!
– Но почему же? – отозвался король.- Это сенская вода, ее профильтровали, и она очень чиста.
Придворные не могли удержаться и рассмеялись. Рене извивался так, что лежанка плясала под ним, и старался перекусить трубочку воронки зубами.
– Ваше величество,- сказал палач,- вода не вырвет у него признания, но огонь…
– Ну так что же, Кабош,- милостиво согласился Карл IX,- в таком случае поджарьте ему правую руку!
Но в то время как палачи отвязывали Рене от ложа, заговорил президент Ренодэн.
– Ваше величество,- сказал он,- раз Рене так энергично отпирается, то, быть может, надо добраться до истины другим путем.
– Ну-ну!
– У Рене были соучастники…
– Вы откуда знаете это? – спросил король.
– Несколько дней тому назад арестовали вора по имени Гаскариль,- продолжал с невинным видом президент,- и главный судья приговорил его к повешению. К нему в камеру посадили "барана"… "Бараном",- пояснил он, заметив недоумевающий взгляд короля,- у нас называют агента сыскной полиции, который садится в одну камеру с каким-нибудь преступником, притворяется тоже арестантом и в разговоре по душам выпытывает у преступника все его секреты. Так вот, Гаскариль сказал этому "барану" следующее: "Бедный мессир Рене Флорентинец! Не везет ему! Меня-то повесят, а его колесуют".
– А! – сказал король.- Так, значит, Гаскариль – соучастник Рене?
– Да, так оно выходит, ваше величество!
– В таком случае надо поджарить Рене правую руку. Если он не признается – пустить в ход клинья. Ну а если он устоит и здесь, тогда можно попытать счастья в пытке калеными щипцами! А тогда уж можно будет допросить и Гаскариля.
Екатерина смертельно побледнела, Рене оглядывался по сторонам с видом затравленного зверя.
– Не разрешите ли вы мне, ваше величество, высказать коекакие соображения по этому поводу? – спросил Ренодэн.
– Говорите!..
– Если Рене в конце концов сознается или – что то же самое – если истину мы узнаем от Гаскариля, то парламент для суда над Рене соберется сегодня же?
– Разумеется! Что же из этого?
– Если ему сожгут и правую руку, то как же он будет держать свечу, отправляясь на эшафот?
– Вы правы,- согласился король.- Ну, так приступите прямо к клиньям.
– Но если Рене будет осужден сегодня, то его будут казнить завтра?
– Разумеется.
– Для народа, который возмущен убийством на Медвежьей улице, будет отличным примером, если осужденный перед казнью пройдет по улицам босым со свечой в руках и, перед тем как взойти на эшафот, принесет покаяние на паперти собора Богоматери.
– Вполне согласен с вами, господин президент!
– Но если мы пустим в ход клинья, он не будет в состоянии ходить!
– Ах, черт! – буркнул король.- Ну, так в таком случае позовите Гаскариля!
Екатерина и Рене перевели дух. Крильон наклонился к уху Пибрака и сказал:
– Король попался в ловушку. Этот судья кажется мне поря дочной бестией и…
Крильон не договорил: он посмотрел на Екатерину и заметил, что ее взор сверкает затаенной радостью.
"Короля провели!" – подумал он.
XVII
Придворные, присутствовавшие на пытке, считали Рене окончательно погибшим, а потому держали себя довольно непринужденно и перекидывались улыбками и усмешками. Если бы они только могли предположить, что у Флорентийца имеется хоть какой-либо шанс на спасение, они были бы много осторожнее. Но гибель Рене казалось несомненной, особенно теперь, когда допрос Гаскариля должен был окончательно доказать вину Флорентийца.
Один только Крильон не разделял этой уверенности остальных непосвященных. Сидя около короля, он что-то бормотал сквозь зубы.
– Что вы бормочете, герцог? – спросил король.
– Я говорю, что хотел бы быть королем на часок! – ответил Крильон.
– А для чего, собственно?
– Для того, чтобы оставить Гаскариля самым спокойным образом в его темнице!
– А что же выйдет из того, что Гаскариль останется в своей камере?
– Тогда не обманутся ожидания всех парижан. Я рассуждаю так, ваше величество: если у меня к обеду имеется такое лакомое блюдо, как, например, филе из дичи, седло дикой козы, голова дикого вепря или что-нибудь другое еще в этом же роде, то я не подумаю о том, чтобы взяться за плошку чечевицы или бобов!
– Э, да вы гастроном, герцог! – сказал король.
– Для меня, как и для всех парижан,- продолжал герцог,Рене представляет собою филе из дичи, а Гаскариль – вареную чечевицу.
Король громко расхохотался, а за ним расхохотались также все придворные.
– Однако,- шепнул Генрих на ухо Маргарите,- этот упрямец способен расстроить все хитрые комбинации королевы с Ренодэном!
Того же мнения держались, должно быть, и заинтересованные лица, потому что королева была бледнее смерти, волосы Рене встали дыбом, да и президент Ренодэн явно чувствовал себя не в своей тарелке. Если Гаскариля не допросят сейчас же – Рене погибнет.
– Ну-с, доканчивайте свою мысль, герцог,- сказал король.
– Так вот, ваше величество, если бы я был королем, я угостил бы парижан филе из дичи и не портил бы им аппетита вареной чечевицей. Иначе говоря, я сначала расправился бы с Рене, а потом уже стал бы думать, нужно ли или нет возиться с Гаскарилем.
– Одно другому не мешает,- ответил король.- Гаскариля мы все-таки допросим, а потом видно будет. Рене мы повесим в первую голову, и парижане получат свое филе из дичи, ну а через несколько дней они удовольствуются и чечевицей!
– Как угодно вашему величеству! – мрачно буркнул Крильон.
Дверь снова отворилась, и в камеру пыток ввели Гаскариля. Рене и королева перевели дух, президент Ренодэн почувствовал большое успокоение. Гаскариль был высоким парнем лет двадцати восьми, отлично сложенным, с умным лицом и смелым взглядом.
Королю он понравился.
– Черт возьми! Согласитесь, друг мой Крильон, что парижане получат очень добропорядочную чечевицу! – сказал он герцогу, затем, посмотрев снова на Гаскариля, произнес, обращаясь к нему:
– Ну-ка ты, чудак! Видишь эту лежанку, клинья, жаровню, испанский башмак? Что ты скажешь об этом?
– Все это я уже давно знаю, ваше величество,- ответил Гаскариль.- Я уже подвергался пытке в Орлеане года четыре тому назад.
– И надеюсь, признался во всем?
– То есть ни единого словечка не проронил, ваше величество! Если я нахожу это нужным, то даю признание по доброй воле. Но пусть господин Кабош,- он любезно поклонился палачу,- сожжет мне обе руки, перебьет кости, истерзает мне тело калеными щипцами, а я не скажу ни слова, если вобью себе в голову, что говорить не надо!
– Вот как? – сказал король.
– Гаскариль! – строго прикрикнул президент Ренодэн,- ты забываешь, что говоришь с самим королем!
– Боже сохрани забыть! – ответил Гаскариль.- Но только раз уж мне все равно умирать, так могу я хоть говорить что думаю?
– Пусть говорит! – сказал король.- Хладнокровие этого чудака нравится мне!
– Ваше величество,- сказал Гаскариль, бросая насмешливый взгляд на Рене,- я догадываюсь, чему обязан честью находиться в вашем присутствии!
– А, так ты догадываешься?
– Ко мне посадили "барана", и вы хотите узнать что-нибудь о деле на Медвежьей улице?
– Вот именно, паренек, и, чтобы заставить тебя рассказать нам всю правду, мы вольем тебе в горло несколько пинт воды.
– Это совершенно бесполезно, ваше величество! – ответил Гаскариль.
– Почему? Разве ты решил говорить по доброй воле?
– Гм… Это зависит…
– От чего?
– Я присужден к повешению и уже примирился с мыслью о смерти. Мне придется пережить один неприятный момент, но он короток. А вот если я признаюсь в убийстве на Медвежьей улице, меня будут колесовать.
– Значит, ты не хочешь сознаваться?
– Нет, я этого не сказал, но только, если ваше величество собирается подвергнуть меня пытке, я не вымолвлю ни слова, а вот если мне кое-что обещают…
– Ручаюсь, что этот чудак хочет испросить помилования! – смеясь, заметил король.
– Я вовсе не настолько честолюбив,- с улыбкой ответил Гаскариль,- да кроме того, уже примирился со своей судьбой. Так вот, если вы, ваше величество, обещаете мне, что в каком бы преступлении я ни сознался, меня все равно повесят, а не колесуют, то я расскажу все!
