Прижмурился, помотал головой, отогнал видения. Матерь Наталья была плоха, как отъезжали, глядела по-собачьи жалобно, словно чуяла что… Да не страшись ты, мать! Передолим. Да ишо невесть будет ли бой! И овеяло страхом: а ну, как свою смерть почуяла государыня-мать? Не застану, век себе не прощу, – помыслил. И еще раз заботно, издали глянул на сына: не погибнул бы в этом бою!
Ночью догорали костры. Дерева стояли, окутанные темнотой и туманом. Послышался глухой, все нарастающий топот копыт. Иван вскочил, натянул сапоги, выскочил из шатра, мгновением почудилось – не литвины ли? – но не звучало окликов воевод, не пели рога. И, постояв, помыслив, понял вдруг, и жаром облило сердце: то шла татарская конница, посланная Шадибеком в подмогу московскому князю! И враз стало как-то и весело и уже не страшно совсем. Он следил выныривающие из темноты мохнатые шапки татарских кметей, слушал их оклики, навычные уху, и думал, что теперь, с ордынской подмогою не так уж и страшен Витовт с его литвинами! Кто-то из воевод уже ехал встречать татарскую помочь. Уже там, впереди, загомонили многие голоса, и ярко вспыхнул костер – гостям готовили горячую шурпу, волокли ободранные туши жеребят и баранов. Иван Федоров постоял еще, прицыкнув на высунувшего было из шатра любопытного ратного и, удоволенный, полез сам в шатер досыпать, на ходе скидывая сапоги и вешая на стойку шатра схваченную было саблю.
Боя, впрочем, так и не произошло. То ли родственные связи, то ли татарская конница, а может то и другое вместе, склонило Витовта к переговорам. Было заключено перемирие, и войска стали уходить назад под мелким дождем, сразу размочившим, а где и сделавшим непроходными дороги.
Чавкали, осклизаясь, кони, летела грязь из-под копыт, зачастую попадая прямо в лицо. Поднявшийся ветер срывал желто-зеленую листву с дерев. Шла осень, еще не переломившаяся в то спокойное золотое предзимье, когда высокие небеса светят глубокою синевой, и в этой синеве тянут на юг птичьи стада и обманчивое тепло подчас заставляет подумать, что лето вернулось. Предзимье, называемое бабьим летом, еще не наступило, не пришло!
Однообразно чавкали конские копыта. Иван Федоров ехал, изредка взглядывая на сына там, впереди, в строю ратных и думал о матери, как-то она там?
* * *
Софья, закутавшись в шелковый летник с долгими рукавами, вышла на глядень и остоялась, глядя на Кремник у своих ног, на далекое Занеглименье и на башню прямо перед собою, с часами, измысленными хитрецом сербином, на которых золотую круглую луну постепенно закрывал черный диск, знаменуя уменьшение месяца на небе, и также точно день за днем открывал, когда лунный диск начинал прибавлять вплоть до полнолуния.
Она глядела на бронзовую цифирь, на знаки зодиака, понимая, что эта работа даже лучше той, какую видела в Кракове, где малые фигурки святых и рыцарей последовательно являлись в небольшом окошке, с тихим звоном проплывая и уплывая внутрь. И слезы, нежданные, горячие и горькие слезы, полились неудержимо у нее из глаз. Софья кусала губы, пробовала озлиться на себя, как делала во время ссор с мужем, но ничего не помогало, некому было смотреть на нее, не перед кем было и величаться тут, на высоте дворцового гульбища. Внизу была Москва, мурашами суетились люди, работали мельницы на Неглинной, вода, посверкивая, переливалась через створы запруд. Вдали, едва видные, вразнобой крутились крылья ветряков. С той стороны, от литейного двора и Подола доносило гул и звяк железного дела, клубами вздымался черный дым литейки, отъединенной от города земляными валами огненного опасу ради.
А ежели перейти на ту сторону теремов и глянуть в Заречье, откроются выси Воробьевых гор с красными борами на них и неоглядная ширь Замоскворечья, со слободами, старым Даниловым монастырем, с петлистыми дорогами, убегающими туда, в Орду, в Дикое поле, сквозь леса и леса, сквозь чужую и непонятную Рязань, в заокские дали… И это все теперь была ее Родина! Ее дом! И, верно, не так уж не прав был Василий, готовый защищать все это от ее отца и католических прелатов, тщившихся погубить древнее византийское православие: у латинян еретический, как уверяют русичи, отводок некогда единой (до седьмого Собора) вселенской церкви. Еретический, потому что Папе Римскому вручена была земная власть, потому что возглашают filioqwe, служат на опресноках, причащают мирян под одним видом, телом, но не кровью Христовой, потому что… Потому что… Потому что они не такие, как мы, не такие, как русичи, и им нас не дано понять никогда, и то еще, что «мы» и «нас» относятся навек и к ней тоже, и дети ее, и рожденные, и не рожденные, и наследник Иван, Ванята, Ванюша, Ванюшка, пребудет русичем. И все смерды этой земли никогда не примут латинской веры, и готовы выступить с оружием в руках против всякого, кто покусится им эту веру навязать. И так и будет, так и будет всегда!
Софья плакала, слезы лились и лились. И следующей весной, на Пасху или на Троицу, или даже осенью, ко дню Успения Преподобного, она пойдет пешком в Троицкую обитель, пойдет, шепча про себя молитвы, как многие женки на Святой Руси… Стала бы она католичкой, выдай ее отец за одного из герцогов или графов немецкой земли? Конечно, стала! Так ли бы она пеклась о святости, так ли бы ходила по монастырям, поклоняясь могилам святых? Наверное, нет! Почему?! Этого не скажет никто… Но в России нужно верить в Бога. Верить и молиться так, как заповедано древними византийскими канонами. Иначе нельзя. И жить тут иначе нельзя. Без Духа Божия, без любви к этой земле в России не выжить! Это Софья наконец-то стала понимать. Она все еще плакала, но уже тихо, не рыдая. И какой все-таки добрый Василий, поставивший эти часы для нее, дабы она, Софья, не чувствовала себя сиротливо на новой родине.
Часы шли, медленно, незаметно для глаза закрывая черным покровом золотой лунный диск. Большие, изузоренные, кажущиеся отсюда ажурными стрелки ползли по циферблату, где знаки часов были отмечены не арабской цифирью, а буквами славянской азбуки.
И мастера нашел Василий своего, православного инока, сербина, а не из немецкой земли! Нашел, положим, Киприан, но Василий сколь угодно мог пригласить немецкого мастера, из ляхов или же фрязина – не захотел! Вспомнила, как когда-то в Кракове, шуткуя, вопросила его о смене веры, и как он тогда по-мальчишечьи заносчиво и твердо отверг: «Я – князь православной страны!»
Часы шли. Медленно поворачивалось время. Кругом была земля русичей, Русь, и она, Софья, была православной и никакой иной не могла бы быть в этой стране.
Глава 24
В русском «Домострое»[88], книге многажды разруганной и мало кем читанной, есть потрясающие слова в похвалу женщине – матери и хозяйки дома: «Аще дарует Бог кому жену добру – дрожайши есть камени многоценного. Таковой жены и от пущей выгоды грех лишиться: сотворяет мужу своему благое житие».
«Обретши волну (шерсть) и лен, сотворяет благопотребными руками своими. Она, как корабль торговый, куплю деющий, издалече собирающий в себя все богатства. Встанет в нощи и даст брашно (яству) дому своему и дело рабыням. От плодов рук своих приумножит богатства дома. Препоясавши крепко чресла свои утвердит мышцы свои на дело. И чад своих поучает, тако же и рабынь, и не угасает светильник ее во всю ночь: руце своя простирает на труд, локти же своя утверждает на веретено (то есть прядет лен и шерсть, после же ткет «портна» и шьет из них одежду, на что и тратит долгие вечерние часы). Милость же простирает убогим, плод же подает нищим (забота, которую современный человек переложил на богадельни и дома призрения). Не печется о дому своем муж ее: многоразличные одеяния преукрашенные сотворяет мужу своему и себе и чадам и домочадцам своим». (Да, да, еще у бабушек ваших, дорогие читатели, а уж у прабабушек у всех замужняя женщина шила в основном сама – «зингеровка» была в каждом доме! – а не бегала по портнихам и не покупала готового платья!) «Потому и муж ее, егда будет в сонмище с вельможами и воссядет с друзьями, мудро беседуя, разумеет, яко добро деяти, ибо никто без труда не увенчан будет жены ради доброй, блажен есть и муж, и число дней его умножится. Жена добра веселит мужа своего, лета его исполнит миром. Жена добра – благая честь мужу своему. Среди боящихся Господа да будет добрая жена – честь мужу своему. Благословенна она, Божию заповедь сохранив, а от людей прославлена и хвалима. Жена добра, трудолюбива и молчалива – венец есть мужеви своему. Обретет муж добрую жену – и с дому его потечет все благое. Блажен муж таковой жены, и лета свои исполнят они в добром мире. О добре жене и мужу хвала и честь. Добрая жена и по смерти честь мужа своего спасет, яко же благочестивая царица Феодора, добродетелей ради ее и муж ее, хулитель икон, избежал проклятия церковного по смерти своей».
В мировой иконографии утвердились две ипостаси женщины, воплотившиеся (в европейском искусстве, во всяком случае) в двух образах: Венеры и Богоматери. И не будем здесь говорить много о первом из них, венерианском образе, наиболее, да, кажется, и единственно принятом современным мышлением. Заметим только, что античные ваятели, создавая своих богинь любви, Афродит и Венер, и Афродиту Книдскую и Венеру Милосскую, брали за образец уже рожавших женщин – традиция, восходящая аж к первобытным каменным «венерам», в коих подчеркивалось именно детородное начало (а зачастую попросту изображалась беременность).
