Галаса Дарети стояла, прислонившись к стене своего дома, и вытирала руки о влажную тряпочку, пахнущую календулой.
– Я закончила. С Тилвасом всё хорошо, но он пока спит, – сказала знахарка. Она молча посмотрела на свои одеяла, перепачканные травой, однако никак не прокомментировала их преображение.
Мокки, услышав ее голос, резко сел и привычно схватился за бритву. Потом поморщился, поняв, что тревога ложная. Я начинала понимать, что вору для хорошего расположения духа прямо очень нужна веселая потасовка. Видимо, из-за нехватки подобных развлечений его вчера так и накрыло. Все эти мистические штуки не в счет: в них мы были скорее зрителями, а не участниками, а Мокки бесит быть зрителем. «Это моя жизнь, и я достаточно жаден для того, чтобы желать прожить ее на полную катушку. Везде – главная роль, на меньшее я не согласен», – говорит иногда он.
– Вы хотите есть? – спросила Галаса Дарети.
Ох. Очень.
– Да, но первым делом мы хотим знать правду о Тилвасе, – я подошла к знахарке.
Одновременно с этим алое солнце, наколовшееся на горный пик, будто лопнуло, скрывшись за ним целиком, и Лайстовиц поглотили фиолетовые сумерки. Так что свой следующий вопрос я задавала под жужжание и разгоравшееся сияние светло-зеленых светлячков, летавших по саду целительницы.
– Он рёхх, да? – спросила я. – Тилвас Талвани – не человек, а долбаный дух природы? От человека в нем только тело – «кусок мяса», как выразился Ори. А внутри сидит дух. Я права?
Галаса улыбнулась. В сумраке и на контрасте с кожей ее зубы казались белыми, как засахаренный миндаль.
– Вы не правы, – мягко возразила она. – Тилвас Талвани – человек. У него человеческая душа, человеческий ум, человеческий опыт, надежды, память. Поверьте, я знаю. Мы с ним знакомы давно, я преподавала ему целительство, когда он учился в университете. И хотя для Тилваса это не было профильной дисциплиной, некоторые обстоятельства привели к тому, что я стала его неофициальной наставницей. Нет, – Галаса подняла руку с раскрытой ладонью, увидев, как цепко прищурился Мокки: он так щурится, когда уже придумал какой-то каверзный вопрос, после которого люди обычно белеют и начинают дрожать. – Я больше ничего не скажу. Тилвас очнется и сам все объяснит.
– А что это за амулет двуглавого ворона у него на груди? – поинтересовалась я.
Галаса покачала головой и повторила:
– Я ничего не скажу. Это слишком похоже на сплетню. А три самые черные судьбы – это сплетни, ложь и воровство.
Я моргнула. Мокки пренебрежительно фыркнул:
– Три самые черные судьбы – это глупость, лень и гордыня.
– Как скажешь, – наклонила голову набок госпожа Дарети.
Мы втроем вернулись в избушку. Тилвас так и лежал на столе, но теперь вокруг него стояли низкие деревянные подставочки с благовониями, у головы – букет полевых цветов, а у кистей и ступней – низкие белые свечи.
Мне вдруг подурнело. Я вспомнила Малую гостиную Зайверино и своих друзей. А также то, что обгоревшие пальцы Тилваса – сейчас их обматывала чистая ткань – напоминали руки Финны в ту страшную ночь.
– Сюда зло не пройдет, – твердо сказала Галаса, протягивая мне чашку с густым горячим супом и кусок свежего дрожжевого хлеба. – Не сегодня.
Мы молча ели, сидя на печи. Я все смотрела на то, как на углу стола замерла фигурка пэйярту, украденная из склепа – мы чудом не потеряли ее в монастыре и на паучьих тропах. Казалось, белый лис смертельно устал.
Галаса собрала корзину, накинула на волосы платок и сказала, что идет в долину за лечебными цветами, которые появляются из-под земли только в это время суток. На обратном пути она поухаживает за всеми своими животными.
– А почему ты здесь одна, знахарка? – мрачно спросил ее Мокки. – Где остальные жители Лайстовица?
– Они давно покинули эти края. Еще до того, как я пришла сюда. Долина красива, но здесь сложно и одиноко жить. Я же искала уединения.
– Почему?
Я думала, Галаса проигнорирует вопрос и красиво растворится в ночи – это было бы очень в духе ее образа, как мне кажется, но целительница ответила Бакоа.
– Тому две причины. Во-первых, здоровым людям я приношу скорее вред, чем пользу. Я часто вижу то, что нарушает выстроенные ими границы – это неприятно и им, и мне, потому что все мы – огромные духовные миры, вынужденные делить одно материальное пространство, и вторгаться в то, что человек не показывает, значит быть взломщиком его души. К тому же, увидев что-то, поняв, где сломано, я всегда очень хочу помочь… Но нельзя помогать тем, кто не просит помощи, ведь так мы вмешиваемся в их судьбу и в уроки, которые им нужно пройти. Однако и проигнорировать страждущего – жестоко. Так что моральную дилемму того, как быть с людьми, мне еще предстоит решить: в уединении. А во-вторых, я продолжаю учиться своему ремеслу. С определенного момента ступени любого учения переходят из внешнего мира во внутренний – и отшельничество неизбежно для всякого, ищущего мастерства.
Она говорила так медленно, так убаюкивающе, что я снова чуть было не начала клевать носом. Но Мокки не терял делового настроя.
– И что, Галаса, во мне ты тоже видишь что-то сломанное? – вызывающе спросил он.
В ответ на вопрос Мокки целительница едва заметно приподняла свои контрастные светлые брови.
– Вижу, вор, – сказала она без тени вызова или улыбки.
– Ну и как же ты хочешь помочь мне?
Галаса несколько мгновений молча смотрела на него. Мокки равнодушно грыз аппетитную хлебную корочку.
Наконец женщина неспешно заговорила низким, грудным голосом:
– То, что кажется тебе изъяном, на самом деле – красивый узор. Такой же прекрасный и необычный, как многие другие. И в глубине души ты это знаешь, Мокки Бакоа. Но столь многие говорили иначе, что ты сам стал наносить увечья своей жизни, пряча за ними этот узор. Перестань калечить себя. Ты прекрасен, Мокки. Ты прекрасен. Ты достоин. Тебе ничего не надо для этого менять, ты и так хорош, изначально. Ты имеешь право любить себя, более того – мир хочет, чтобы ты себя любил.
После этих слов повисла пауза.
Да такая, что стало слышно, как в окно бьется светло-зеленый мотылек. А затем Мокки, замерший было, скорчил такую кисло-«задолбанную» физиономию, что всякая магия растворилась. Увидев это, Галаса молча развернулась к двери избушки. Открыла ее, уже ступила на порог, но в последний момент все-таки оглянулась…
Ее зеленые глаза чуть прищурились, и целительница вдруг небрежно, будто что-то очень неважное, бросила:
– И еще. Честнее было бы рассказать.
И знахарка вышла в ночь.
– Во всех
