Птички.
Вот это уже серьезно.
Одному из предков пришлось как-то уворачиваться от трасс «мессершмидта», другой гонял вьетконговцев на «ирокезе», но «мессер» не мог зависать неподвижно, а «ирокез» не имел баллистического инфракрасного прицела и шлема-целеуказателя.
Я падаю.
Я лечу вниз, в самую бездну, и мимо стремительно проносятся лица — перепуганные, умоляющие, скандирующие:
— Вы-жить! Вы-жить!! Выжить!!!
Лица все больше напоминают морды, растут челюсти, появляется шерсть, а мозгов становится все меньше и меньше.
Я не уловил момента, когда шерсть стала чешуей, ее шелест заполнил сознание, и я ушел…
Помню, словно в тумане, как полз между камней, оставляя на них клочья одежды и кожи, вжимался в землю, бросался в пропасть, когда сверху падала огромная крылатая тень с железным клювом, смутно помню, как сильно мешали странные суставчатые отростки, растущие из плеч.
Птички ушли.
Я их обманул. Я жив. Это новое тело несколько непривычно, но зато какой мозг! Невероятно, как легко определить расстояние, скорость, силу прыжка — жаль, нет ядовитых зубов, но все остальное…
— Змей, уходи!
Давит со всех сторон, и снова, как сто миллионов лет назад, наваливается тьма, тьма и холод, я знаю, это смерть, но я хочу жить, жить, жить…
Змей мертв. Убит. Я не смог его вытеснить. Надеюсь, мне не придется больше забираться так далеко в прошлое — можно сойти с ума от жуткой, нестерпимой тоски и боли.
А ведь он меня спас.
Прости, Змей.
А теперь можно спокойно и не спеша разобраться, как я здесь оказался и в честь чего за мной снарядили такую банду.
Боже мой!
Руки… Мои руки!..
Пальцы вдвое длиннее нормальных.
Я мутант?
Лысый череп, мелкие ровные зубы, необычно гибкий позвоночник…
Неужели мутант?
— НЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕЕТ!
— Да нет же, нет! — вопит что-то (кто-то?), тщательно спрятанное в подкорке. — Это не мутация. Это нормальные эволюционные изменения. Все нормально…
Эволюционные изменения? Значит…
— Ну да, все правильно. Ты мертв. Ты вошел в несколько легенд… и умер примерно тысячу лет назад. Для современного человека ты — монстр, чудовище, дикое, опасное и непредсказуемое, а для тебя сегодняшние люди — слабаки и слюнтяи, телом и духом. Когда мне пришлось туго, я тебя позвал, а теперь…
Он был не прав, этот мой дальний потомок. Он не должен был говорить мне об этом.
Ведь я — Выживатель.
Наталья Резанова
ЖЕРТВА
Она лежала на волокуше ничком, связанная, и голое тело ее ничем не было прикрыто. Ремни до крови впивались в кожу, слепни облепляли язвы. Иногда их сбивали ударом кнута по спине или по бокам. Ее длинные волосы, тащившиеся по дороге, от грязи и пыли свалялись в колтуны.
Как давно это продолжалось, она не помнила. Счет дням был потерян. Неизменно днем палило солнце, а ночью изводила духота. Над тем, сколько это еще будет продолжаться, она не думала. Она не в состоянии была думать. Так будет, пока процессия с жертвой не обойдет все провинции по испокон веков проложенной дороге от столицы к Священному озеру.
Порой на привалах к ней допускали любопытствующих. Не всех. Только тех, кто послабее. Женщин, стариков, детей. Мучения жертвы поощрялись, но сильный удар какого-нибудь благочестивца мог убить ее, а жертва ни в коем случае не должна была умирать прежде времени. Поэтому стража следила, чтобы камни, которые кидали в жертву, не были особенно крупными. Ее били палками, втыкали под кожу иглы и рыболовные крючки, рвали волосы. Все это делалось без злобы. Люди знали, что жертва ни в чем не повинна, и потому не питали к ней ненависти. Но жертва должна испытывать боль — так велит обычай. Этот же обычай повелевал, чтобы жертва тащилась на волокуше, а не, скажем, на телеге, голая и связанная. Но сама жертва должна быть не виновна ни в чем — иначе как она сможет принять на себя всю тяжесть чужих грехов, грехов государства, которые она должна унести с собой? Впрочем, в последнее время жреческая коллегия была ограничена в выборе жертв, опасаясь задеть интересы какой-нибудь влиятельной семьи или деловой группировки.
Нынешняя жертва была девочкой-подростком, «ничьей дочерью», пойманной храмовой стражей во время облавы.
Иногда ее снимали с волокуши, развязывали, обливали водой, вливали в глотку какое-то пойло, на редкость мерзостное, но поддерживающее жизнь, и для порядка — только для порядка! — награждали несколькими ударами бичом. Жертва не должна была умереть прежде времени, поэтому к ней был приставлен лекарь. Он осматривал раны и болячки, смазывал их едкой мазью, прикладывал пучки трав вместо перевязки. Наутро все начиналось сызнова.
Дважды на процессию нападали. Но жертву охраняли хорошо. В первом случае все было ясно. Некий опальный вассал верховного правителя со своей дружиной попытался захватить жертву, дабы принести ее от своего имени. Нападавших удалось рассеять. В другой раз жертву пытались отбить какие-то плохо вооруженные оборванцы. Они требовали ее освобождения, что, несомненно, было ересью. Почти все они были убиты. Сквозь тупую боль жертва слышала, как жрец, предводительствовавший процессией, жаловался начальнику охраны, что у нынешней молодежи не осталось ничего святого и, теша свое самолюбие, они не стыдятся попирать благополучие государства.
Отмеренные сроки истекли. Священное озеро находилось в горах, и по мере приближения к нему постоянная жара стала сходить на нет. И так же постепенно благочестивый трепет проникал в души участников процессии. Все они, кроме жреца, первый раз были в отряде сопровождения, и, хотя сбиться с пути было невозможно, их томили дурные предчувствия, как у всех, кому, пусть косвенно, предстоит соприкоснуться с потусторонним миром. Каменистая дорога уходила вверх, волокушу било, едва не переворачивало, жертва лежала неподвижно.
Внезапно на повороте дороги показался человек. На нем была выцветшая до бурости просторная хламида, какие носят бродячие проповедники, на щеках и лбу голубой глиной выведены знаки уединенной жизни, на шее — связка кореньев, символ аскезы. Приближаясь, он сделал охранительный жест.
— Отшельник! Святой человек! — послышались голоса среди стражи. — Добрая примета!
— Жертву везете? — спросил тот глубоким, но несколько охриплым голосом. — Благое дело, истинно благое.
— Благослови нас, о аскет, — сказал с почтением жрец, сам не сподобившийся благодати обета умерщвления плоти.
— Я провожу вас до озера и прочту молитвы над жертвой.
Процессия стала двигаться веселее. Теперь рядом с волокушей шел отшельник, глухо выпевая слова древних гимнов, которых здесь, кроме разве что жреца, никто не понимал.
Но всякому пути приходит конец. Дорога оборвалась среди нагромождений валунов. Священное озеро лежало перед ними, окруженное черными скальными пиками. Над темной, ничего не отражавшей водой колыхался туман, который сгущался на глазах, разрастался завесой. Они остановились в молчании. Здесь был вход в преисподнюю, обиталище древних богов, свергнутых светлыми богами неба. Дальше человеку дорога была заказана.
Жертву развязали. Уйти в иной мир она должна была свободной от земных уз. Но идти она не могла, а заходить в воду, чтобы бросить ее, никто не хотел. Прикосновение к ЭТОЙ воде внушало страх, а лодки и плоты не должны были бороздить поверхность священных волн. Жрец гневался. Жертвоприношение затягивалось, наступала ночь. Выход подсказал отшельник. Берега озера были сильно изрезаны бухтами и заливчиками. Края одного такого залива вдавались в воду довольно далеко. Жертве просунули под мышками веревку, два солдата пошли по краям залива, держа веревку за концы и волоча жертву до тех пор, пока на воде не заколыхался наподобие водорослей клуб черных волос. Тогда веревку выдернули. Дело было сделано. Жертва ушла в бездонную пропасть, унося грехи и несчастья. Но покидать берег было еще рано. Обычай требовал выжидать на берегу, не принимая пищи и не предаваясь азартным играм. Туман почти развеялся, звезд не было видно, однако развести костер жрец не дозволил. Они сидели на камнях — жрец, начальник охраны и лекарь — почти у самой кромки воды, спиной к ней.
— Зачем нужно ждать? — спросил начальник охраны. — Она же утонула.
— Таков обычай, — сухо ответил жрец. — Не нам его нарушать.
— А куда делся отшельник? — полюбопытствовал лекарь.
Они переглянулись. Святого человека нигде не было видно.
— Наверное, вернулся в свою пещеру…
— Долго нам еще тут сидеть? Неужто до самого рассвета? Холодно же!
— Я скажу, когда можно будет уйти. Я жду знамений. Я всегда их жду. Их не было, но они могут быть.
— А вот раньше, — неожиданно сменил тему начальник охраны, — я слышал, жертву приносили каждые пять лет. Потом каждые три года. Теперь — ежегодно. А жить все хуже. Почему это?
