Старшие товарищи укоризненно качали головой. У Якова замирало сердце. Он не думал с этой стороны. Не глядел, не считал, не складывал. Легкомысленно отнесся к факту своего рождения и своевременно не поставил об этом вопрос. Утратил бдительность. И на месте утраты стал расти позор. Все героические и страшные смерти на фронтах и в концлагерях ложились ответственностью на него лично.
Ночами Яков не мог заснуть, сжимал голову руками так, что на висках оставались следы-синяки. Он не понимал – как? Когда нельзя было дышать, когда от верности стране другие шли на подвиг, подрывая собой, своим телом дороги, мосты и штабы… Когда от скорби и стыда не лез в горло кусок, когда кровь лилась, но, смешиваясь с дорожной пылью, вела вперед, на Берлин…
А они, особенно отец, отсиживались-прятались. И дрожали не от страха и унижения, а от другого… От которого дети. И яд свой предательский и сладострастный передали в наследство ему, Якову.
Потому, кроме высокого отчаяния, было и мелкое. Хотелось квартиру, чтобы свой унитаз и чтобы купить телевизор. Хотелось еще вставать под звуки гимна и из рук секретаря обкома получать переходящее красное знамя, а с ним мандат республиканского или даже союзного делегата. И чтобы увидеть таких людей, которым звезды поют свою песню, и Ленина, который, хоть и лежа, но держит на себе весь мир. И купить еще югославские туфли.
Если бы не июльское время и не туманное место, он бы всего этого заслужил-добился по справедливости и за ударный труд. А так получалось, что дается ему в долг, под оправдание высокого доверия, под пристальное внимание-ожидание от него, от Якова, большой, сверхчеловеческой даже отдачи.
И никаких сил было не жалко, чтобы снять этот «особый счет», чтобы смотреть людям в глаза честно. Яков Никифорович бросался в бой на любом участке трудового фронта: выбивал разрешение на разработку известняков, уговаривал стекольщиков, химиков, металлургов, всех, кому отгружал свою продукцию комбинат, шире включаться в соревнование, увеличивать встречные планы. «Мы не подведем, выходим на новые мощности! Поддержите…» Он организовывал слеты трудового мастерства, шефство над школами, досрочные встречи Нового года и гневные письма разным империалистическим правительствам, то и дело разжигающим войну. Вертелся как уж на сковородке. Горел работой, а потому квартиру уже получал как должное. И делал даже специальное, слегка недовольное лицо, замечая неубранный строительный мусор и тяп-ляп покрашенные стены лестничной клетки. Сердитость свою выказывал среди товарищей по работе и родственников.
Лёвке сказал на входинах-новоселье: «Халатное отношение к труду у нас в первом строительном управлении».
Лёвка глядел на него без зависти, хотя сам жил в коммуналке и должен был понять всю радость, до икоты и потери личности, всю радость от собственной тишины, дверей, личной – не надо носить ни ведром, ни чайником – воды из-под крана. Глядел без зависти, но гадость из него поперла. «Знаешь, Яша, вот если на хлеб бахнуть варенья, а потом размазывать, то края намажутся самыми последними и будут самыми несладкими. Говно края получатся. И хлеб не чистый, и радости на языке никакой».
«Не хочешь – не ешь. Кто заставляет?» – возмутился Яков. Не хватало еще начать разговор о продовольственном дефиците!
«Так я не ем. Я рассуждаю, Яша. Потому что вы с Наташей как края эти. Давно уже бахнули варенья. Сладкое, на кровь похожее. Плохой, но вкус. Однако испортили хлеб. Только к настоящему времени подсохло. Засахарилось, замавзолеилось, можно сказать. А вы всё размазываете, оживляете покойничка… Я вас слушаю, как кино про Гражданскую войну смотрю… Никогда не думал, что люди в жизни, когда их никто не видит, не на собрании, могут так разговаривать…»
Зашелся Яков от обиды. Не сдержался, кулаки зачесались, но ответил спокойно: «Если я тебе “говно-края”, то чтобы ноги твоей больше в доме моем не было». И указал на дверь.
Лёвка усмехнулся: «Ага. Отрекись от меня еще через печать».
Попал в точку.
Была у Наташи Волоковой такая идея. Не раз и не два говорила она Якову, что лучше было бы все связи с отсталой семьей порвать и партию об этом в известность поставить. Она даже узнавала, как это теперь делается. Но процесс справедливого отречения был прекращен в связи с полной и окончательной естественной убылью дореволюционных родителей.
От семьи советской, сформировавшейся в условиях социалистических побед, отказываться было нельзя. Это называлось теперь не «отказаться», а «бросить». Безвыходная ситуация.
Когда гости ушли, Наташа Волокова мыла посуду, а Яков Никифорович подметал полы (отец увидел бы – убил). «Жиды – они и есть жиды. А мы и дальше будем поддерживать арабский народ в его войне против Израиля», – сказала Наташа Волокова устало.
Яков Никифорович ударил ее кулаком в нос. Без плана ударил, без ума. Сам от себя не ожидал. Наташа Волокова стала выбрасывать из себя слова и выражения, которых Яков Никифорович не слышал даже от бабки Тани, известной мастерицы…
Хлопнул дверью, поехал на вокзал. Там в ресторане напился. На мгновение влюбился в официантку, глазами похожую на Марию. Проснулся утром в ее постели, с головной болью и ощущением полного морального разложения. Сказал: «Я женат». Она ответила: «Так и я замужем. Вчера еще всё обсудили…»
С Наташей Волоковой инцидент не обсуждали. Сделали вид, что ничего не было. Общее дело для них было главнее. «Не буду портить тебе анкету еще и разводом», – сказала Наташа Волокова. «И себе тоже», – уточнил Яков.
Семейная жизнь дала трещину. Но работа шла в гору. В семидесятом Якова Никифоровича избрали секретарем райкома комсомола – не первым, конечно. Однако объема, чтобы погрузиться, было достаточно. Кроме комсомольских бригад в охвате не только района, но и всей области, Якову Никифоровичу поручили выявлять несоветские явления и давать им отпор. Список несоветских явлений был плавающим. Пьянство, например, приходилось то вписывать, а то вычеркивать, понимая его как отдых рабочего человека. С бытовым разложением было так же: дочерям ответственных работников разрешалось разлагаться в каракулевых шубах, а женщинам из сферы торговли и обслуживания – нет. Такое разложение считалось фактическим воровством. Совсем сложно было с управлением культурой и инакомыслием. Вот это последнее, как говорили на секретных совещаниях, поднимало голову и маскировалось под невинные вещи: импортную музыку, прослушивание «вражеских голосов», чтение подрывной литературы. Смех еще считался подозрительным, особенно в виде политических анекдотов. А также борода и свитер. Они вполне могли прятать под собой диссидента. В задачу Якова Никифоровича входило распознать, найти и обезвредить. Но у него никак не получалось. Старшие товарищи советовали в таком случае «назначить»: «Не в столице живем, где ж их взять-то?» Художника одного, пьющего, бородатого, пропесочили на конференции за формализм. Он покаялся и сказал, что остановили его вовремя, на самом краю пропасти, куда он уже собирался лететь со всеми своими красками и не сданной тарой. Писателя молодого упрекнули в «дегероизации» персонажей. Он тоже согласился. Пообещал, что все следующие будут как Павка Корчагин и даже лучше. И несмотря на то, что некоторые у него получаются женщинами, все равно будут как Павка. Комсомол выписал ему путевку в шахту: на два месяца, чтобы набраться правильных трудовых впечатлений.
А диссиденты всё не находились. И никто из творческой интеллигенции не соглашался назначаться на эту роль. Но пустая эта мишень принесла Якову Никифоровичу новые возможности. Потому что на ситуацию с пустым можно посмотреть по-разному. Как со стороны потери бдительности, так и со стороны профилактики. Эта идея Якова Никифоровича очень понравилась в обкоме партии.
Пустое может быть не только прохлопанным, но и задуманным, специально созданным. На таком пустом уже много чего к тому времени построили. И построят еще, конечно.
А в отчете написали: «В результате проведенных профилактических мероприятий гнида инакомыслия не проникла на территорию области». Гниду потом выбросили. Посчитали устаревшей и в целом изжитой как явление.
В семьдесят первом сказали, что можно уже готовить документы на инструктора горкома партии. Сердце подпрыгнуло, чуть о зубы не ударилось. Ни одной мысли, которую не стыдно было бы людям показать, в голове не было. Материальное так сильно победило, взорвалось в организме кровоизлияниями блата и дефицита – спецпайками, санаторием в Крыму, улучшением жилищных условий, ондатровой, конечно, шапкой, костюмом финским, – что все другое отняло-парализовало.
Тут и возникла кадровая комиссия, а в ней райкомовский муж, выпускник ВПШ, человек с чистыми руками, холодным разумом, горячим сердцем и погонами, полагающимися к этому комплекту.
«Не выйдет у тебя ничего… Семью я вашу знаю хорошо. Сплетни не собираю, но сигналы на вас были. А в нашем деле каждый плохой сигнал – не в пользу партии. Давить тебя специально не буду, чтобы не сказали: сводит Кравченко счеты с обидчиками. Историю ту, прошлую, сам понимаешь, ни поднимать, ни обсуждать не хочу. Вонь от нее по сей день в носу у меня стоит. Но и пускать тебя в жизнь с таким хвостом резона никакого нет. Сорок третий год твоего рождения, считай, приговор. Многие полицаи еще живут среди нас. Будем разоблачать и наказывать. Разоблачать и наказывать… Без срока давности».
