— Вы тут живете?
— Снимаю комнату в меблирашках. Так что живу, если это можно назвать жизнью.
— Вам тут не нравится?
— Жить можно, если конечно, не знать лучших мест. — Он смачно плюнул в открытое окно. — Домом я называю Чикаго. Там живет моя жена.
— Тогда все понятно.
— А вы-то женаты?
— Нет. Вот и шляюсь повсюду один.
— Ищете работенку?
— Вот именно.
— Здесь устроиться трудности не составит. Кстати, в нашем гараже нужны рабочие. Зачастую нам приходится самим грузить машины. Силенки-то у вас хватит?
— Хватит, только это не та работа, о которой я думаю.
— Зато платят у нас ничего — семьдесят центов в час. Лучше вы тут не найдете.
— Может быть, и найду. У меня есть кое-какие связи.
— Да?! — Шофер искоса взглянул на меня. Я понимал, что выгляжу не ахти как: в тот день я не брился и не умывался, одежда на мне была основательно помята — пришлось спать, не раздеваясь. Несомненно, он решил, что я лгу, ухмыльнулся, заметил: — Ну, что ж, как хотите, — и больше не заговаривал со мной.
Вскоре окраина кончилась, мы въехали на главную улицу, загроможденную в этом конце города жилыми домами и торговыми заведениями: бакалейными лавками, угольными складами, бензозаправочными колонками, дешевыми барами и унылыми церквами. Разумеется, я не помнил, какие дома мы будем проезжать, но сразу же узнавал некоторые из них. В одном месте до меня донесся отвратительный запах от расположенных поблизости резиновых заводов, отравлявших зловонием свежий воздух весеннего вечера. Я внимательно всматривался в вечернюю толпу прохожих, надеясь встретить знакомые лица.
Заскрипели тормоза, и шофер остановил машину у обочины.
— Вылазьте здесь, приятель. В гараж нельзя. — Он кивнул на надпись на ветровом стекле: «Перевозка пассажиров запрещена». — Если ваши связи не помогут, приходите к нам в гараж, на Мастер-стрит.
— Ладно. Спасибо, что подвезли.
Захватив стоявший в ногах парусиновый чемоданчик, я выбрался из кабины. Оставив меня на тротуаре, грузовик двинулся дальше.
Не спеша я прошел несколько кварталов в том же направлении, в котором скрылся грузовик. Торопиться мне было некуда. Волнение, испытанное при возвращении в родной город, уже прошло. Никто из встречных не был мне знаком. Полицейский долго и внимательно присматривался ко мне. Конечно, я выглядел как бродяга, и мысль об этом заставила меня и в самом деле почувствовать себя отщепенцем. Впервые за этот день я спросил себя: представляют ли какую-нибудь ценность мои связи в городе? Не исключено, что их вообще не существует.
Я прошел мимо нового высокого дома с окнами, похожими на дыры в ящике света. В одном из окон увидел мужчину и женщину, которые, тесно прижавшись друг к другу, танцевали под радио. Сразу же охватило чувство одиночества, которое временами появлялось у меня в последнее время. Хорошо бы быть своим в каждой комнате этого дома, подумал я, называть по имени каждого жильца…
На другой стороне улицы увидел неоновую вывеску: «ПИВО» — и направился туда. Нижняя половина широкой витрины занавешена, но поверх занавески был виден большой квадратный зал с деревянными табуретами и столами, и со стойкой бара в глубине. В холодном желтом свете засиженных мухами лампочек я рассмотрел на столах вырезанные инициалы и обуглившиеся вмятины от непогашенных сигарет. В пивной сидело всего лишь несколько человек, и, взглянув на них, я понял, что не буду там белой вороной.
Я уселся на высокий табурет перед стойкой. Бармен не обратил на меня внимания. Он переругивался с крашеной блондинкой и ее ярко-рыжей подругой, сидевшими у другого конца стойки, рядом с крупным молодым человеком в пальто из искусственной шерсти.
— Значит вам еще виски? — презрительно ухмыляясь, спросил бармен. — По-вашему, мне только и дела, что подавать вам виски? А вы знаете, что к вечеру я могу думать только о своих ногах? Они так болят, что не дают мне покоя…
— А ты налей руками, — визгливо произнесла крашеная блондинка.
Ее приятельница захихикала, а сидевший между ними молодой человек обнял обеих за плечи и привлек к себе.
Брюхо у бармена, полного, высокого и седоволосого мужчины, свисало над поясом и колыхалось при каждом движении.
— Генри, тебе следовало бы похудеть, — продолжала блондинка. — Тогда тебе было бы куда легче стоять на ногах.
— Ладно, ладно, — проворчал бармен. — Вы просили выпить, и вы получите выпивку. Однако предупреждаю, что виски здесь ничем не лучше помоев из канализации. — Говоря это, он налил три бокала из бутылки без ярлыка.
— Тебе-то это, конечно, известно, Генри, — заметила блондинка.
— Еще бы! Виски для меня — что молоко матери для младенца. — Я постучал по стойке четвертаком.
— Кто-то там проявляет нетерпение, — заявил Генри. — А когда у меня клиенты проявляют нетерпение, я начинаю нервничать и тогда вообще ничего не могу делать.
— Бутылку пива, — сказал я.
— Нет, вы только взгляните на мою руку, — продолжал Генри. — Она дрожит, как листочек. — Он вытянул перед собой огромную грязную лапищу и улыбнулся. — Значит, вам пива?
— Да, если ваше заведение еще не обанкротилось.
Бармен достал из холодильника бутылку пива, откупорил и толкнул ко мне.
— Что с вами, — недружелюбно спросил он. — Лишены чувства юмора?
— Растерял его в другом месте… Можете вернуться к своим дружкам и продолжать забавлять их.
— Видно, вы впервые в нашем городе, если не понимаете, как мы тут разговариваем.
— Ничего, я быстро выучусь. Я способный.
— Что-то незаметно.
— Скажите, а у вас подаются стаканы к пиву? Я не возражал бы против стакана.
— Может быть, вам подать еще маслины или вишни?
— А вы просто обмакните палец в стакан, когда будете наливать пиво.
— Можете налить себе сами.
Я взял бутылку и стакан и сел за столик у стены. За соседним столиком, перед стаканом пива, сидел старик. Лицо у него заросло щетиной — седой на щеках и верхней губе и грязно-серой на шее с обвисшей кожей. Когда я налил себе пива и поднес ко рту, он поднял свой стакан и подмигнул мне.
Я вежливо улыбнулся в ответ и тут же пожалел об этом, ибо старик поднялся и направился ко мне. Бесформенное, поношенное пальто висело на нем, как на вешалке, а двигался он словно мешок с тряпьем. Кряхтя, опустился на табуретку, положил на стол дряхлые руки и, наклонившись ко мне, противно улыбнулся, обнажив беззубые десны. От него пахло пивом и старостью.
— В конце концов человек начинает жить только после шестидесяти пяти, — заговорил он.
— Вам шестьдесят пять?
— Шестьдесят шесть… Знаю, знаю, что на вид мне еще больше, но меня состарили инфаркты. Если от первого я только стал медленнее ходить, то от второго до сих пор плохо действует левая рука, и, видимо, навсегда.
— В таком случае у вас странные основания заявлять, что человек начинает жить только после шестидесяти пяти лет.
— Что ты! Я совсем не это имел в виду! Я начал жить после шестидесяти пяти совершенно по иным причинам после того, как получил права.
— Какие? Избирательные, что ли?
— Да нет, сынок, права на пенсию по старости. С тех пор я сам себе хозяин никто меня не торопит, и никому я не обязан лизать пятки.
— Великое дело.
— Еще бы! Это самое лучшее время в моей жизни!
Он допил свой стакан, и я налил ему еще.
— А у кого вы работали до пенсии?
— Знаешь, как со мной поступили? После второго инфаркта отправили в богадельню, где мне не оказывали никакой медицинской помощи. У меня до сих пор еще не зажили пролежни от тамошних порядков. Я сбежал оттуда и долго оставался без пенсии, хотя имел все права на нее.
— Это почему же?
— Да потому, что я не мог доказать своего возраста. Вот ты, наверное, думаешь, что любой, кто только взглянет на меня, сразу убедится, что я дряхлый старик. Но для назначения пенсии этого мало. Я родился в деревне, и отец не зарегистрировал моего рождения. Поэтому свидетельства о рождении мне дать не могли. Я так бы и не получил пенсии, если бы не мистер Эллистер. Он велел навести справки, кое-кто под присягой дал показания, и все кончилось хорошо. Сейчас я имею пристанище под лестницей в складе, где меня никто не беспокоит.
В пивную вошли еще двое посетителей и уселись за соседний столик. Один был низенький и широкоплечий, в помятой кепке и старой кожаной тужурке, другой — высокий, худощавый, с лицом, похожим на некоторое подобие треугольника, направленного вниз острым углом. Из кармана сильно заношенного синего костюма он достал губную гармонику и проиграл несколько тактов какой-то мечтательной мелодии. Его спутник, мрачно уставившись перед собой, принялся барабанить по столу грязными пальцами, с потрескавшейся на суставах кожей.
