Наконец, я остановился, обессиленный. Я вытянулся на ковре и закрыл глаза.
Мы долго молчали: час, может, два. Бездыханный, я покрылся испариной, рубашка прилипла к телу. Катлин не шевелилась. За окном ночь продолжала свой путь.
Внезапно раздался шум — по улице ехал грузовик молочника. Грузовик остановился у дверей.
Катлин вздохнула и сказала: «Мне хочется спуститься вниз и поцеловать молочника».
Я не ответил. У меня не было сил.
— Я хочу поцеловать молочника, — сказала Катлин, чтобы поблагодарить его. Поблагодарить за то, что он живой.
Я молчал.
— Ты ничего не говоришь. — Она казалась удивленной. — Тебе не смешно?
Я по-прежнему молчал, и она начала гладить мои волосы, потом ее пальцы стали изучать очертания моего лица. Мне нравилось, как она ласкает меня.
— Мне нравится, когда ты прикасаешься ко мне, — сказал я ей, не открывая глаз. Поколебавшись, я добавил: «Видишь, это лучшее доказательство того, что я не святой. Святые в этом отношении похожи на мертвых: они не знают желания».
Голос Катлин стал нежнее и зазвучал более вызывающе: «А ты хочешь меня?»
— Да.
Я снова чуть не рассмеялся: я, святой? Отличная шутка! Я, святой! Разве святой ощущает этот зов женского тела? Разве ему хочется обхватить женщину руками, покрыть ее поцелуями, кусать ее плоть, обладать ее дыханием, ее жизнью, ее грудью? Нет, святому вряд ли захочется овладеть женщиной, если за ним наблюдает его покойная бабушка. Бабушка носит черную шаль, и в этой шали словно заключены все дни и ночи мироздания.
Я сел и сказал со злостью: «Я не святой!»
— Нет? — спросила Катлин, не имея сил улыбнуться.
— Нет, — повторил я.
Я открыл глаза и увидел, что ей по-настоящему больно. Она кусала губы, на лице ее было написано отчаяние.
— Я докажу тебе, что я не святой, — сердито пробормотал я.
Не говоря ни слова, я начал ее раздевать. Катлин не сопротивлялась. Оставшись нагой, она уселась в той же позе, что и раньше. Положив голову на колени, она с тоской посмотрела на меня, когда я тоже разделся. Около ее рта пролегли две складки. Я видел страх в ее глазах. Я был доволен: она боялась меня, и мне это нравилось. Те, кто, подобно мне, оставили свои души в аду, пребывают здесь лишь для того, чтобы пугать людей, отражая их, как в зеркале.
— Сейчас я возьму тебя, — сказал я ей грубо, почти враждебно. — Но я не люблю тебя.
Я подумал: «Пусть она знает. Я отнюдь не святой. Я возьму ее, но ничего не дам ей. Святой вкладывает всего себя в любой свой поступок».
Катлин распустила волосы, они рассыпались по ее плечам. Ее грудь вздымалась нервными толчками.
— А если я влюблюсь в тебя? — спросила она с деланной наивностью.
— Вряд ли! Скорее ты меня возненавидишь.
Ее лицо слегка помрачнело, стало еще несчастней. «Боюсь, что ты прав».
Где-то над городом, в мире, закрытом туманом, возникла тень рассвета.
— Взгляни на меня, — сказал я.
— Я смотрю на тебя.
— Что ты видишь?
— Святого, — ответила она.
Я снова расхохотался. Вот мы, оба нагие, и один из нас святой? Какая чушь! Я взял ее грубо, стараясь причинить ей боль. Она закусила губы и не вскрикнула. Мы пробыли вместе весь день, допоздна.
Мы больше не сказали ни слова.
Мы ни разу не поцеловались.
Неожиданно, жар исчез. Мое имя вычеркнули из списка опасно больных. Меня по-прежнему мучила боль, но жизнь моя была уже вне опасности. Мне все еще давали антибиотики, но не так часто. Четыре укола в день, потом три, два. Наконец, ни одного.
Я пробыл в больнице почти неделю, причем три дня в гипсе, когда мне разрешили принимать посетителей.
— Твои друзья смогут навестить тебя сегодня, — сказала сиделка, умывая меня.
— Прекрасно, — сказал я.
— И это все? Ты не рад, что увидишь своих друзей?
— Конечно, я очень рад.
— Ты пришел издалека, — сказала она.
— Да, издалека.
— Ты не очень-то разговорчив.
— Не очень.
Я обнаружил, что у больного есть одна привилегия: можно молчать и не извиняться.
— После завтрака я приду и побрею тебя, — сказала сиделка.
— Это не обязательно, — ответил я.
Она явно не поверила мне: в больнице не делают ничего необязательного!
— Правда, необязательно. Я хочу отрастить бороду.
На миг она уставилась на меня, потом вынесла приговор.
— Нет, тебе нужно побриться. Так ты выглядишь слишком больным.
— Но я же болен.
— Разумеется, но после бритья тебе станет лучше.
Не давая мне времени ответить, она продолжала: «Почувствуешь себя, как новенький».
Она была молодая, смуглая, настойчивая. Высокая, в белом халате, застегнутом на все пуговицы, она возвышалась надо мной, и не потому, что стояла.
— Ладно, — сказал я, чтобы положить конец дискуссии.
— Раз так, я согласен.
— Отлично! Вот это парень!
Она радовалась своей победе, ее рот широко раскрылся, обнажив белые зубы. Смеясь, она стала рассказывать всякие истории, которые все сводились к одному: смерть боится нападать на тех, кто приводит себя в порядок по утрам. Похоже, секрет бессмертия заключается в правильном выборе крема для бритья.
Она помогла мне умыться, потом принесла завтрак.
— Я буду тебя кормить как младенца. Ты не стесняешься быть младенцем? В твоем возрасте?
Она вышла и тут же вернулась с электробритвой.
— Мы хотим, чтобы ты хорошо выглядел. Я хочу, чтобы моя детка была красивой!
Бритва ужасно дребезжала. Сиделка продолжала болтать. Я не слушал ее. Я думал о том вечере, когда произошел несчастный случай. Такси мчалось быстро. Я представить себе не мог, что попаду из-за него в больницу.
— Ну вот, — сказала сиделка сияя. — Теперь ты просто прелесть.
— Точно, — сказал я, — как новорожденный младенец!
— Погоди, я принесу тебе зеркало!
У нее были очень большие глаза с черными зрачками, а белок вокруг них был очень белым.
— Я не хочу зеркало, — сказал я.
— Я принесу, ты только посмотри.
— Послушай, — сказал я угрожающе, — если ты дашь мне зеркало, я разобью его. Разбитое зеркало приносит семь лет несчастья! Ты этого хочешь? Семь лет несчастья!
На секунду глаза ее застыли — она раздумывала, не шучу ли я.
— Правда, правда. Тебе любой скажет: никогда нельзя разбивать зеркало.
Она все еще смеялась, но теперь ее голос звучал тревожнее, чем раньше. Она вытерла руки о свой белый халат.
— Плохой мальчик, — сказала она, — ты мне не нравишься.
— Жаль, — ответил я, — я тебя обожаю!
Она что-то пробормотала себе под нос и вышла из палаты.
Я лежал лицом к окну и мог видеть со своей постели Ист-Ривер. Мимо проплывало суденышко — сероватое пятнышко на синем фоне. Мираж.
Кто-то постучал в дверь.
— Войдите!
Доктор Пол Рассел, держа руки в карманах, вернулся продолжить прерванный разговор.
— Тебе лучше сегодня утром?
— Да, доктор, гораздо легче.
— Температуры больше нет. Враг побежден.
— Побежденный враг — это опасно, — заметил я. — Он будет думать только о мщении.
Лицо врача стало серьезнее. Он вынул сигарету и предложил мне. Я отказался. Он закурил сам.
— Тебе все еще больно?
— Да.
— Это продлится еще несколько недель. Ты не боишься?
— Чего?
— Страдания.
— Нет, я не боюсь страдания.
Он посмотрел мне прямо в глаза. «Чего же ты все-таки боишься?»
Снова у меня возникло впечатление, будто он что-то от меня скрывает. Может, он действительно знает? Неужели я проговорился во сне, во время операции?
— Я не боюсь ничего, — ответил я, не опуская взгляд.
Наступило молчание.
Он подошел к окну и постоял там немного. «Вот оно, — подумал я, — человеческая спина: и река больше не существует. Рай — это когда ничего не возникает между глазом и деревом».
— У тебя здесь прекрасный вид, — сказал он, не оборачиваясь.
— Замечательный. Река похожа на меня — еле движется.
— Чистая иллюзия! Она спокойна только на поверхности. Опустись ниже, и ты увидишь, какая она неугомонная… — Он внезапно обернулся: «Между прочим, совсем, как ты».
«Что же он все-таки знает, — размышлял и, слегка обеспокоенный. — Он говорит так, будто ему что-то известно. Быть может, я выдал себя?»
— Каждый человек подобен реке, — сказал я, чтобы увести разговор в область отклоненных понятий. — Река течет к морю, которое никогда не наполняется. Смерть поглощает людей, но никогда не насыщается.
Он почти разочарованно махнул рукой: ладно, не хочешь говорить, юлишь, не важно — я подожду.
Он медленно двинулся к двери, потом остановился.
