— А мне не приснится, что я хочу пить?
Сиделка откинула покрывало. «Я сделаю тебе укол от снов».
«Она симпатичная, — подумал я. — У нее золотое сердце. Она страдает, когда я страдаю. Когда меня мучает жажда, она спокойна. Она спокойна, когда я сплю и когда вижу сны. Наверное, она молода, красива, обаятельна, прелестна. У нее серьезное лицо и смеющиеся глаза, чувственный рот, созданный для поцелуев, а не для разговоров. Точь-в-точь, как глаза бабушки — они нужны были ей не для того, чтобы смотреть, не для того, чтобы удивляться, а просто для того, чтобы плакать».
Первый укол. Ничего. Я не почувствовал его. Второй укол, на этот раз в руку. Тоже ничего. Я испытывал такую боль, что даже не замечал уколов.
Сиделка опустила покрывало, сложила иглы в металлическую коробку, подвинула стул и щелкнула выключателем.
— Я гашу свет, — сказала она — Ты скоро уснешь.
Внезапно у меня возникла мысль, что она тоже захочет поцеловать меня перед уходом. Просто быстрый, ничего не значащий поцелуй в лоб или в щеку, а может, даже в глаза. В больницах так делают. Хорошая медсестра целует своих пациентов, когда желает им спокойной ночи. Но не в губы, только в лоб или в щеки. Это подбадривает больных. Пациент думает, что он не так уж болен, если женщина хочет поцеловать его. Он не знает, что рот сиделки предназначен не для того, чтобы говорить, и даже не для плача, а для того, чтобы успокаивать и целовать пациентов, чтобы они засыпали без страха, без страха остаться в темноте.
Я снова покрылся испариной.
— Вы не должны целовать меня, — прошептал я.
Сиделка дружески рассмеялась.
— Конечно, нет, а то ты пить захочешь.
Она вышла из комнаты. А я стал ждать, когда придет сон.
— Расскажи мне немного о себе, — сказала Катлин.
Мы сидели у нее в комнате, в приятном тепле. Мы слушали грегорианский хорал, и он вздымался в наших душах. Слова и музыка несли в себе такой покой, который никакая буря не могла нарушить.
Две чашки на маленьком столике все еще были наполовину полны. Кофе остыл. Полумрак заставлял меня прикрывать глаза. Усталость, которая одолевала меня в начале вечера, исчезла бесследно. Нервы напряглись, я ощущал, как время, проходя сквозь мое сознание, уносит с собой частицу меня.
— Расскажи, — сказала Катлин, — я хочу узнать тебя.
Она сидела справа от меня на большом диване, скрестив под собой ноги. Сон витал в воздухе, словно не зная, куда опуститься.
— Мне не хочется, — сказал я. — Мне не хочется говорить о себе.
Чтобы говорить о себе, чтобы по-настоящему говорить о себе, мне пришлось бы рассказать о моей бабушке. Мне не хотелось рассказывать о ней словами — историю моей бабушки можно было выразить только в молитве.
После войны, когда я приехал в Париж, меня часто, очень часто упрашивали рассказать. Я отказывался. Я считал, что мертвым ни к чему наши голоса. Мертвые не столь застенчивы, как я. Они не знали стыда, я же стеснялся и стыдился. Так уж заведено на свете: стыд терзает не палачей, а их жертвы. Самый большой стыд — это быть избранным судьбой. Человек, скорее предпочитает винить себя во всех мыслимых грехах и преступлениях, чем прийти к выводу, что Бог способен на самые ужасающие несправедливости. Я до сих пор всякий раз краснею, когда размышляю о том, как Бог забавляется со своими любимыми игрушками — людьми.
Однажды я задал моему учителю, кабалисту Кальману, вопрос: «С какой целью Бог создал человека? Я понимаю, что человеку нужен Бог. Но зачем Богу человек?»
Мой учитель прикрыл глаза, и отвердевшие сосуды, по которым мчались подгоняемые страхом истины, словно тысячи ран, прочертили замысловатый лабиринт на его лбу. После нескольких минут раздумья его губы сложились в тонкую отстраненную улыбку.
— Писание учит нас, — сказал он, — что если бы человек сознавал свою власть, то он бы утратил веру или разум. Человеку отведена роль, которая превосходит его. Бог нуждается в человеке, чтобы быть Единым. Мессия, призванный освободить человека, сам может быть освобожден только им. Мы знаем, что не только человек и Вселенная будут освобождены, но и Тот, кто установил их законы и связи. Отсюда следует, что человек, который всего лишь пригорошня праха — способен воссоединить время и его исток, вернуть Богу его собственный облик.
В то время я был слишком молод, чтобы понять значение слов моего учителя. Мысль о том, что существование Бога связано с моим, наполняла меня и жалкой гордостью, и глубоким сожалением.
Несколько лет спустя я увидел, как праведные благочестивые люди шли на смерть, распевая: «Нашим огнем мы сокрушим цепи изгнанного Мессии». Именно тогда меня поразил символический подтекст того, что сказал мой учитель. Да, Богу нужен человек. Осужденный на вечное одиночество, Он создал человека только для забавы, чтобы сыграть с ним, как с игрушкой. Вот что философы и поэты отказываются признать: в начале не было ни Слова, ни Любви, а только Смех, громовой вечный хохот, отзвуки которого обманчивее, чем миражи пустыни.
— Я хочу узнать тебя, — сказала Катлин.
Ее лицо потемнело. Сон, не найдя себе места, испарился. Я подумал: он бы мог войти в ее широко раскрытые глаза. Но сны никогда не приходят снаружи.
— Ты можешь возненавидеть меня, — сказал я ей.
Она еще глубже подтянула под себя ноги. Все ее тело сжалось, стало меньше, будто она хотела последовать за сном и исчезнуть вместе с ним.
— Попробую, — ответила она.
«Она возненавидит меня», — подумал я Это неизбежно. Повторится то, что уже однажды случилось. Одинаковые причины вызывают одинаковые последствия, одну и ту же ненависть. Повторениям отводится решающая роль в трагической перспективе нашего существования.
Я не знаю ни имени того человека, ни кто он был такой. Он первым выкрикнул, что ненавидит меня. Он олицетворяет всех безымянных и безликих людей, обитателей мира погибших душ.
Я находился на французском корабле по пути в Южную Америку. Это была моя первая встреча с морем. Большую часть времени я проводил на палубе, вглядываясь в волны, которые неутомимо рыли могилы лишь для того, чтобы снова их наполнить. Еще ребенком я искал Бога, потому что он представлялся мне великим и могучим, необъятным и бесконечным. Таким обликом обладало море. Теперь я понимал Нарцисса: он не упал в ручей, он бросился в него. В какой-то миг желание соединиться с морем стало столь сильным, что я едва не прыгнул за борт.
Мне нечего было терять, не о чем сожалеть. Я не был привязан к миру людей. Все, чем я дорожил, рассеялось дымом. Маленький дом с потрескавшимися стенами, где дети и старики склонялись в молитве или учились при печальном отсвете свечей, лежал в развалинах. Мой учитель, который первым открыл мне, что жизнь — это тайна, что за словами скрывается тишина, мой учитель, который всегда ходил, опустив голову, будто не осмеливался поднять глаза к небесам, уже давно обратился в пепел. И моя маленькая сестренка, которая дразнила меня за то, что я никогда не играл с ней (я был серьезный мальчик, слишком серьезный), моя маленькая сестренка больше не резвилась.
Именно тот незнакомец, сам того не ведая, помешал мне покончить с собой этой ночью. Я стоял у перил, когда он подошел сзади, не знаю, с какой стороны, и заговорил со мной. Он оказался англичанином.
— Прекрасная ночь, — сказал он, облокотившись на перила, почти касаясь моей правой руки.
— Прекрасная, — ответил я холодно.
Я подумал: прекрасная ночь для того, чтобы распрощаться с мошенниками, с постулатами, утратившими определенность, с идеалами, в которых таится предательство, с миром, где не осталось места ничему человеческому, с историей, которая не совершенствует душу, а толкает ее к разрушению!
Незнакомец не был задет моим дурным настроением. Он продолжал: «Небо так близко к морю, что трудно сказать, кто из них в ком отражается, кто в ком нуждается, и кто над кем властвует».
— Действительно, — все так же угрюмо ответил я.
Он умолк на миг. Я видел его профиль — тонкий, острый, благородный.
— Если бы море и небо начали войну, — продолжал он, — я бы, наверное, принял сторону моря. Небо вдохновляет только художников, но не музыкантов. Море же… Тебе не кажется, что море приближается к человеку в музыке?
— Может быть, — буркнул я враждебно.
Он снова умолк, как бы размышляя, не оставить ли меня в покое. Он решил не отступать.
— Сигарету? — предложил он, вытаскивая пачку.
— Спасибо, я не хочу курить.
Он закурил и бросил спичку за борт: падучую звездочку поглотила темнота.
— Там внизу танцуют, — сказал он, — ты не хочешь пойти?
— Мне не хочется танцевать.
— Ты предпочитаешь побыть наедине с морем, не так ли?
