Через час я вошёл — довольно стремительно — в «Перекрёсток» — в отдел, отделанный под заведение — увидел её за столиком в самом конце, устремился и — запнулся. Саша же запнулся на самом входе, покупая пиво…
Я сел на табурет у стойки — всего затрясло, руки дрожат, кулаки сжимаются сами собой… Она, раскрашенная, загорелая и довольная, сидит с двумя чувачками (лет так по-за тридцать каждому, солидненькие), пьёт пиво, показывая им «финку» (так, натуральный финский нож в натуральную величину; как выяснилось после, довольно острый)…
Я, так называемый лох, подумал, что она с ними, и не смог даже подойти — не от страха перед ними или перед финкой, а от страха перед ситуацией: зачем же меня, невесёлого и нервного, приглашать в такую тесную компанию! Саша же, кое-как удерживая в руке три стакана с пивом и пачкой анчоусов проманеврировал к ним и небрежно опустил добро на стол. Она бросила очередной пьяненький взгляд на меня и громко спросила:
— Чё Лёша-то там сидит?!
— Бари, комон! — позвал Саша, махнув рукой, я двинулся, и два самца встали навстречу мне, протягивая красные лапы и называясь. Дама попросила их остаться, но они откланялись (есть ещё приличные люди на Руси?..).
— Кто такие, — сказал я им вослед.
— Да тут познакомились, — сказала Зельцер, и первый тяжёлый камень отвалился, открыв вход в глубокую пещеру моей широкой души. Но тут, конечно же, обвал из всякой мелочи…
Она поведала, что с другими чуваками, тоже классными, была на пикнике. И вчера была на пикнике, и позавчера… Она внятно отхлёбывала пиво и не очень внятно поясняла нам, зачем ей «свинокол» и как она его транспортирует, пряча в карман-муфточку своего модного шота. Затем она пыталась живописать нам, как клёво лежать на пляже в Албании, читая Достославного, одновременно демонстрируя содержимое всех своих карманов — всякие дрянные буржуйские побрякушки, из коих я запомнил только брелок в виде микросхемы, поскольку потом пару-тройку раз с ним сталкивался в своём кармане. Я понимаю, конечно, самолётный перелёт, книжный переплёт, перепад температуры и климата вообще — но что я должен лупиться и купиться на побрякушки и жувачки?! — как те перестроечные детишки и их родители, отсасывающие за это у иностранцев или стоящие в километровой очереди вовсе не за водкой — «М» (еда), «М/Ж» (удобства), «МММ» (и богатство)!.. Э-эх-ма! буржуйские подарки, фуфложуйские вы охуярки!
Она выучила несколько слов, например «аршлох» — на наш вопрос что это, она ответила ребусом, что это ругательство, которого нет в русском, и я сразу же сказал «эссхол», а потом произвёл ещё и «арши-колу», а Саша — какое-то уродство вроде «ёрш-лох», «арши-кол» или «ёрш-кол»…
В общем, разговор не клеился. Мы решили взять парочку винища и отправиться к Эльке — смотреть футбол, как встарь.
Пока добрались, она немного улучшилась — словно выспалась. Дома она переоделась — теперь я мог видеть, что и руки, и пупок, и ступни у неё такого же неприлично рыжего для наших широт цвета (горячего и остропряного даже на вид — словно корочка гриль-цыплёнка) — и мы, закусывая немецким вурстом, (жёстким, будто произведён из немейского льва!), принялись налегать на вино. Старая слепая собака, питаемая целый месяц приходящей няней по кличке Псих, вышла поздороваться, но потом сразу убралась — даже я её не заинтересовал! — «Что бишь Авдотья Бунюэльевна вовсе состарелись?» — сострил я, радуясь чудесному избавлению.
Вскоре Саша улизнул в зал, и оттуда уже доносились его брутальные неодобрительные возгласы. Оставшись наедине со своей бывшей любовницей, теперь ведущей себя столь непонятно, я не знал, что и сказать — вылил из бутылки остатки, ещё довольно существенные, в два бокала, опорожнил их один за одним и дёрнулся встать — помешали ее ноги, которые она, сидя напротив, как раз положила на край моего стула. Я присел, в растерянности то ища что-то спасительное (выпивку) на столе, то смотря прямо ей в глаза…
— Лёша… — выдохнула она, а я сделал новую попытку встать. — Я вот там об твоём существовании задумывалась. — Её фраза была построена и произнесена косноязычно, словно она совсем отвыкла от родного В&М, но я усмотрел причину этого в том, что она, основательно подвыпившая для храбрости, пытается говорить с чужих слов, а именно со слов своей маман, что «пора бы уже о своём существовании задуматься», а в её last part существовании, пока ещё доступном её короткой памяти, но уже немного романтически-далёком, тем более, из Европы, лучшим как ни крути было моё существование.
— И что же? — сказал я как можно небрежнее.
— Ну я вот… всю дорогу читала «Идиота» и о твоём существовании… — высказала она, сбившись — увидев мою ухмылку. Я сбросил её ноги со стула, резко встал, схватил её за шею, но не смог сжать, трепещущие ладони сползли на горячие плечи, и слегка оттолкнув её, я сказал, что пойдём ужо смотреть футбол. Она схватила меня за талию и притянула к себе, вдруг я оказался у неё на коленях, а потом сразу сполз на пол, так что шея моя оказалась у неё в руках, а к ней ещё был приставлен нож — та самая финка. Я попытался ослабить её захват руками, но тут же почувствовал, как отвечая на сопротивление, лезвие противно едет по моей глотке.
— Всё? — ехидно сказала она.
— Всё, — подтвердил я.
— Перессал?
— Да.
— Кричи своему Саничу — что ж ты?!
— Больно так?
— Да!
— Будешь орать?
— А-а-а!
— Над чем ты смеялся? Надо мной, да?
— Да, ты говоришь как пьяная дура… А-а-а! (она нажала на кончик лезвия) Ты и есть пьяная дура!.. (я почувствовал, как лопнула кожа) Но я тебя наверно люблю — тебя.
Она перестала, ослабив.
— Это я о тебе задумываюсь, дрянь.
— А если я тебе перережу глотку?
— Я тебе и так слишком многое позволяю.
— Будешь бить?
— Не-а, — я вновь усмехнулся, сглотнув, впрочем, с трудом. Она бросила оружие на стол, я поднялся, повернулся, она с силой толкнула меня на стул, я осел, она тут же влезла на колени передом, теребя меня за шею и опять схватив финку, приставив к артерии на шее. Второй рукой она пыталась снять свои спортивные штаны — столь мной на её заднице любимые светло-серые, шерстяные, спортивные. Я крайне удивился и возбудился, но жёстко схватился за резинку и натянул их обратно.
— Пусть он уйдёт, — пьяно лепетала она, опять оголяя свой зад.
Послышались возгласы Саши, для которого самая захудалая футбольная баталия априори важней всех остальных процессов, протекающих в это время во вселенной.
— Никуда он не уйдёт, — сказал я утвердительно, — а ты вот должна пойти спать, пойдём…
— Я не хочу! — закричала она, — пусть он уйдёт!
— Мне тоже уйти? — я уже высвободился из-под неё и держал её за резинку штанов стоя.
— Нет, Лёшь, ты что? — прямо детский испуг.
Появился, наконец, Саша, выражающий какие-то бурные чувства. Пользуясь моментом, я отлучился в сортир. У них возникла какая-то возня, что-то грохнулось — вернее, кто-то. Надо ли уточнять? Вообще-то надо…
— Ты бы, сынок, сам что ли её отвёл?
Я стал поднимать её с пола, но она была вообще. Кое-как отнесли её вдвоём с Сашей, которому было неприятно, поскольку она била его по руке. Свалили на диван, она отключилась. Меж тем начался второй тайм и я вызвался слетать за бутылочкой.
Распили, посмотрели, было уже совсем неплохо-неплохо, но можно ведь войти и в фул-контакт с ражками — и я, благородно жертвуя фул-контактом с реанимированным горячим Зельцером, предложил Саше остаться. Он наотрез отказался и тут же нас покинул. Я стал тяжело вздыхать, пошёл курить. Вернулся, допил вино, встал на колени у её постели, теребя её за ступни. Так я стоял довольно долго, гладя её, сдавленно всхлипывая и кусая тряпку постели, собираясь, видимо, заснуть, но она лягнулась и выругалась — что-то насчёт похмелья. Поднялась, включила светильник, попросила принести ей попить, жадно выдула бокал воды и нервно стащила с себя штаны и майку — она была вся светло-коричневая, выключила свет, я быстро разоблачился и юркнул к ней, обнимая, скользя по ее гладкой горячей коже, гладя руками и ногами всё ее тело, потом приподнялся, нащупал шнурок, зажёг свет, стащил трусики-стринги (повальное увлечение ими безмозглых доченек докатилось наконец и до неё, моей пышнозадой рубенсэ — между тем, как говорят врачи, сие есть небезопасная, особенно в жаркую погоду, вещица: задняя деталь натирает нежную кожу и выступает как опасно-бактериальная магистраль от одного отверстия к другому) — там, под ними, как и ожидалось, белее…
Долгая разлука подлила масла в огонь — я просто ел её, она просто таяла, при этом я (сам от себя такого не ожидая) мычал что-то невнятное и блеял «м-моя маленькая!» (тоже мне, нашёл маленькую!). Она действительно была очень горячая, горячее чем обычно — словно вобрала в себе всю месячную энергию южного солнца! — и пахла чем-то возбуждающе чужеродным, мускусно-солёным. Я кантовал и тискал её как хотел, таскал за волосы, изжевал все пирсинги… — всё-это нежно, но страстно, и хотя чувствовалось, что мы друг от друга отвыкли, былой механики не было и следа — мы были как клубок змей, тесно свившихся и сладострастно жалящих…
