– Это, Лизка, не любовь… Не знаю я, что это… но всё равно спасибо. Ты на меня тоже не сердись.
– И в мыслях не было! - она обняла его.
Илья опустил голову ей на грудь, в тёплую, сладко пахнущую мятой ямку. Почувствовал, как тёплая рука гладит его волосы. Незаметно уснул.
Уже поутру, в темноте, заспанная Катька провела его по коридорам и клетям спящего дома, открыла дверь на улицу.
– Иди уже, кобель заулошный… Да смотри, приходи снова! Грешно бедную женщину тиранить!
– Тир… Чего?
– Тиранить, да! Значит - душу мотать без стыда, без совести! - Катька прошла с ним через двор, толкнула створку ворот, вслед за Ильёй вышла в пустой переулок. - Ты, Илюха, того… взаправду пожалей её. Ей с Иван Архипычем не мёд-житьё. Вот со мной бы он хорошо жил, крест на том поцелую, а с этой голубицей иерусалимской…
Илья промолчал. Не глядя сунул Катьке гривенник (та спокойно сунула его в рукав кацавейки), сквозь зубы пообещал заглянуть на днях и, ёжась от утреннего мороза, зашагал вниз по Старомонетному переулку.
Зайдя во двор Макарьевны, Илья вдруг подумал: куда деваться, если хозяйка заперла, как обычно, дом на ночь? Варька, конечно, встаёт с петухами, но даже до петухов ещё больше часа. Что же - промерзать во дворе, как псу на цепи? Без всякой надежды он толкнул дверь, и та неожиданно подалась. Облегчённо вздохнув, Илья шагнул внутрь, в тёмные сени. Осторожно, боясь ненароком своротить что-нибудь в потёмках, сделал несколько шагов… и вдруг замер, чувствуя, что совсем рядом кто-то есть.
– Илья… - послышался чуть слышный шёпот.
Так и есть - Варька.
– Ну что?
– Это ты? Дэвлалэ… Ты… где был-то? Я чуть с ума со страху не сошла.
Он молчал.
– Слышишь ты меня? Где был целую ночь?
– Слышу, - Илья благодарил кромешную темноту в сенях. - Не твоё дело.
Короткий вздох - и тишина. Илья чувствовал, что сестра стоит в двух шагах, слышал её дыхание. Молчал. Скулы горели. И даже когда чуть слышно скрипнула и закрылась за Варькой дверь в горницу, он не почувствовал облегчения. Постояв с минуту, шагнул в угол, на ощупь нашёл бочку с водой, черпнул ладонью наугад и, захлёбываясь, тянул из пригоршни студёную, с кусками льда воду до тех пор, пока не провалился горький, мешающий вздохнуть ком в горле.
Глава 9
После Рождества ударили морозы, да такие, что старые цыгане всерьёз уверяли: грядет конец света. По утрам застывала вода в вёдрах и рукомойниках, стёкла домов прочно затянуло ледяными узорами, мостовая промёрзла так, что копыта лошадей цокали по ней, как в летний день по камням. Дни стояли ясные и солнечные, но на улицах было пусто: москвичи предпочитали отсиживаться дома, у тёплых печей. Даже цыгане не отваживались выбираться на Конную площадь. Только Кузьма продолжал геройски носиться по Тишинке - до тех пор, пока не отморозил себе нос и уши. Варька оттирала мальчишке пострадавшие места гусиным салом, Митро хватался за ремень, а сам Кузьма охал и клялся всеми угодниками, что ноги его больше не будет на Тишинке, – только бы нос не отвалился. К счастью, нос остался на месте.
В один из вечеров в дверь Большого дома постучали. Марья Васильевна, Стешка и Митро, игравшие за столом в лото, удивлённо переглянулись.
– Кого в такой мороз несёт? - пожал плечами Митро. - Стешка, отвори.
Стешка с неохотой отложила мешочек с потёртыми бочонками, закуталась в шаль и побежала в сени. Через минуту оттуда послышался её радостный голос:
– Ах вы, мои дорогие, мои золотые, бралиянтовые! Владислав Чеславыч, Никита Аркадьич! Проходите, дорогие, рады вам! Что это за демон печальный с вами? И вы, чяворалэ, заджяньте[59]!
– Скубенты… - улыбнулась Марья Васильевна. Отодвинула карточку лото, поправила волосы и скомандовала выскочившей на стук младшей дочери: – Алёнка, ступай, вели Дормидонтовне самовар гоношить.
Девчонка, блеснув зубами, кинулась в кухню. Митро сгрёб в мешок бочонки лото вместе с карточками и зашарил ногой под столом в поисках снятых сапог. Обуться он не успел: из передней грянуло оглушительным басом:
– Здра-а-авствуйте, девы юные и непорочные-е-е!!!
Марья Васильевна рассмеялась:
– Вот ведь глотка лужёная… В хор бы хоть одного такого. Эй, Никита Аркадьич! Сделай милость, умерь голосок! Стёкла вылетят, а на дворе чай не лето!
"Скубенты" уже входили в комнату. За ними протиснулись синие от холода Илья и Кузьма. Они наспех поздоровались со всеми и кинулись к печи.
– Мир дому сему-у-у! - снова загудел Рыбников, входя в двери и, по обыкновению, стукаясь лбом о притолоку. Студенту последнего курса консерваторского училища было всего двадцать, но из-за гигантского роста, необъятных кулаков и "стенобитного", по выражению Кузьмы, баса он казался настоящим атаманом Кудеяром. Ходил Никита Аркадьич в одном и том же старом, сером, расползающемся на швах сюртуке (зимой к нему добавлялась ещё и куцая шинелька), всегда был голоден, никогда не имел денег и не знал, что такое печаль. Цыгане, к которым Рыбников захаживал запросто, прозвали его "Медведь-гора".
Из-за плеча Медведь-горы выглядывал Заволоцкий - тонкий голубоглазый мальчик со светлыми, нежно пушащимися над губой усиками. Поляк из Кракова, Заволоцкий заканчивал курс фортепьяно у самого маэстро Донатти, но средств на оплату учёбы хронически не хватало. В Краков к отцу, судебному следователю, шли слёзные письма, в ответ на которые иногда приходило несколько ассигнаций, но гораздо чаще - такие же слёзные жалобы на отвратительное положение дел и нерегулярную выплату жалованья. Кроме Владислава в семье было семеро детей, и надежда русского фортепьянного искусства вынуждена была бегать по урокам за пять рублей в месяц. Немногим лучше дела обстояли у Рыбникова, который иногда пел в хоре церкви великомученика Георгия и ссужал друга деньгами. Когда же наступали чёрные дни полного безденежья, приятели садились сочинять драматическое воззвание к матери Рыбникова - попадье-вдовице в Тамбовскую губернию.
Попадья была уверена, что единственное чадо учится в Москве в семинарии, и исправно высылала деньги, на которые двое друзей-студентов жили безбедно в течение целой недели.
Видимо, в этот раз тамбовская попадья оказалась особенно щедра:
Рыбников потрясал пакетами с пряниками и конфетами.
– Вот, фараоново племя, - гуляем! Заволоцкий, где ты там? Доставай сердешную!
Бутылка зелёного стекла была преподнесена Марье Васильевне с поясным поклоном:
– Не извольте отказать, сударыня! Этого года наливочка, от матушки.
– Вот угодил, дорогой мой! - обрадовалась Марья Васильевна. - Эй, Алёна, Стешка, кто-нибудь там! Бегите за Глашей, за тётей Таней. Вот рады будут! Да вы садитесь, молодцы, сейчас все девки наши сбегутся!
"Молодцы" устроились на диване, растирая красные, замёрзшие руки. Их окружили молодые цыгане:
– Что-то давно вас видать не было, Никита Аркадьич. К маменьке ездили?
– В ниверситете-то всё слава богу?
– А вы нам "Кольцо души-девицы" споёте? С фигурой наверху? Сейчас гитару принесу!
– Отстаньте, ироды, - басовито хохотал Рыбников, - хоть согреться дайте! Вот этих (энергичный кивок в сторону Ильи и Кузьмы) в трактире встретили, так, черти египтянские, даже выпить не дали. "К нам, к нам, у нас есть…" А Заволоцкий-то опять стих сочинил! Всю ночь свечку жёг, для Настасьи Яковлевны лично…
– Никита… Перестань сейчас же, как не стыдно… Митро, не слушай его!
Третий гость пока не сказал ни слова. Сидя в уголке дивана, он с интересом поглядывал на цыган. Его чёрные, блестящие глаза из-под густых бровей не улыбались. Худое, нервное, очень смуглое лицо было бы привлекательным, если бы не мрачная мина "печального демона", как выразилась Стешка. Он так же, как и Рыбников с Заволоцким, был бедно одет, и чёрный потрёпанный сюртук был основательно протёрт на локтях.
– Никита Аркадьич! - Стешка затеребила Рыбникова за рукав. - А что это с вами за господин? Как звать-величать-то?
– Ах я, башка осиновая! - спохватился Рыбников и вскочил так стремительно, что чуть не опрокинул диван со всеми сидящими на нём. - От холода последнее воспитание выстудило, право слово! Марья Васильевна, Митро, барышни, рекомендую - Иван Николаевич Немиров, наш добрый приятель.
Немиров без улыбки встал, раскланялся.
– Тоже скубент, стало быть? - уточнила Марья Васильевна.
– Ну, что вы - гораздо хуже, - со скорбным видом заметил Рыбников. - Ваня Немиров - художник. Тьма таланта и грош дохода - всё, как полагается.
– Никита, прекрати, - нахмурился Немиров, и сразу стало заметно, что он очень молод - не больше двадцати.
– А нам это без вниманья, - улыбнулась Марья Васильевна. - У нас любой гость мил да дорог. К самовару прошу, господа ненаглядные.
– Митро, а что же Настасья Яковлевна? - улучив минуту, спросил Рыбников. - Всё ещё нездорова?
