– Ну давай же, Владька! Давай, сукин сын! Сущий пустяк остался! "Твои глаза бездонные, слова твои обманные и эти песни звонкие…"
– Свели меня с ума… - вдруг раздалось с пола.
Тишина. Чье-то тихое "ах…"
– Не сгодится так? - хрипло спросил Илья.
Вокруг молчали. Илья видел два десятка ошеломлённых взглядов, буравящих его. Ещё месяц назад он сквозь землю бы провалился от такого внимания к своей персоне. А сейчас видел лишь чёрные, лихорадочно блестящие глаза Насти. Впервые за вечер она повернулась к нему.
– Ура! Браво! - грянул Рыбников. - Недурно пущено! Илья, да ты, оказывается, тоже поэт!
– "Судьба - с ума"… Довольно слабая рифма, - нахмурился Заволоцкий, но профессиональная критика утонула в радостном гаме.
Вся компания кинулась к роялю, но Митро с грохотом захлопнул крышку и, перекрыв своим басом взрыв возмущённых голосов, заорал, что романс должен пойти только под гитару, а петь должен только Илья.
– Настька! Ну скажи ты им, скажи сама! Кто лучше Смоляко споёт?!
– Никто, - хрипло сказала Настя, глядя в тёмное окно. - Илья… окажи милость.
За мёрзлыми стёклами летел снег. Красные язычки свечей дрожали, отражаясь на крышке рояля. Где-то в глубине дома мерно тикали часы.
Перебивая их, чуть слышно всхлипывала гитара Митро. Негромко, вполсилы звучал голос Ильи:
Не нужно ничего - ни слов, ни сожалений,Былого никогда нам больше не вернуть,Но хочется хоть раз, на несколько мгновенийВ речную глубину без страха заглянуть.
Пусть эта глубь - безмолвная, пусть эта даль –туманная,Сегодня нитью тонкою связала нас судьба.Твои глаза бездонные, слова твои обманныеИ эти песни звонкие свели меня с ума…
Если бы это пение услышал Яков Васильев, Илья вылетел бы из хора в тот же день. Не хватало дыхания, голос срывался, пересохшие губы дрожали. Он пел, глядя поверх голов цыган в синее, покрытое ледяной росписью окно, словно со стороны слыша собственный голос. Впервые за полгода, проведённые в хоре, он видел, ясно видел то, о чём пел. Стояла перед глазами чёрная речная гладь, подёрнутая седым туманом, мутным пятном светился огонь на дальнем берегу. Даже холодную прибрежную сырость Илья ощущал всей кожей, и молчание воды, и лунный обманчивый свет, и бездонную, стылую глубину реки. И стояло перед глазами бледное лицо с двумя чёрными ямами глаз. Настя… Настя… Настя… Почему, за что? Что он сделал, чем обидел её? За что…
Гитара смолкла. В комнате повисла тишина. Илья стоял глядя в пол. Больше всего хотелось повернуться и выйти вон.
– М-да-а-а… - нарушил тишину задумчивый голос Рыбникова. - Это, пожалуй, будет посильнее "Невечерней"… Как вы думаете, Настасья Яковлевна… Настасья Яковлевна?!
Илья вскинул голову. И успел заметить лишь мелькнувший подол чёрного Настиного платья. Закрыв лицо руками, она молча метнулась прочь из комнаты. Хлопнула дверь. Стешка, ахнув, вскочила было, но нахмурившийся Митро поймал её за рукав:
– Сиди, кобыла…
– Ну вот, мы её расстроили, - огорчённо сказал Заволоцкий. - Не нужно было разводить эту вселенскую печаль, она ещё нездорова…
– Нет, брат, тут другое, - Рыбников ожесточённо поскрёб в затылке. - Да-а-а уж… Ну что ж, Илья, давай ещё раз? Репетнём? Что-то ты, душа моя, петухов пускать начал.
– Не буду, - процедил сквозь зубы Илья. И, не замечая обиженного взгляда студента, ушёл на диван. Там присел рядом с художником, про которого в пылу сочинительства все забыли.
Немиров, за весь вечер не проронивший ни слова, торопливо чиркал сточенным карандашом по бумаге. Илью он даже не заметил. Тот осторожно поднял с пола упавший листок бумаги. Усмехнулся, рассмотрев собственную физиономию с тем самым выражением на ней, которое Яков Васильев называл "всю родню похоронил". Получилось очень похоже. Заинтересовавшись, Илья глянул через плечо Немирова.
Даже в небрежном, сделанном на скорую руку наброске легко узнавались Настины черты. Фигура, одежда были изображены лёгкими торопливыми линиями - художнику явно не хотелось задерживаться на них. Зато, казалось, половину листа заполняли огромные, широко раскрытые глаза. Чёрные глаза Насти, полные слёз. Художник захватил тот момент, когда она, стоя у рояля и сжав ладони, слушала новорожденный романс. Илья в тот миг не смел и взглянуть на неё. "Твои глаза бездонные, слова твои обманные…" - снова вспомнилось ему. Сглотнув вставший в горле ком, он хрипло сказал:
– Хорошо вышло…
– Ты находишь? - рассеянно отозвался Немиров, стирая пальцем какой-то ему одному заметный недостаток на рисунке. - Редкой красоты девушка, мой друг… Несомненно, в её лице есть что-то библейское… Что с ней? Она, кажется, страдает от любви? С неё нужно писать Агарь в пустыне… Наверное, я буду просить её позировать.
– А это куда денете? - кивнул Илья на рисунок.
Студент, опустив карандаш, изумлённо взглянул на него. Усмехнулся краем губ. Илья отвёл глаза. Понизив голос, попросил:
– Продайте, барин. Вам на что, вы ещё нарисуете… Сколько хотите?
– Изволь, - Немиров протянул ему набросок. - Возьми в подарок. А ты, я вижу, всерьёз…
– Чепуха! - оборвал его Илья, поспешно пряча за пазуху рисунок. Чувствуя, что художник улыбается, быстро встал и вышел из комнаты.
В сенях было темным-темно. На ощупь перебирая сваленные на лавке полушубки и кожухи, Илья никак не мог найти свой. Вытащив один, растерянно повертел его в руках, пожал плечами. Пошёл с кожухом в кухню, всю залитую луной.
Тусклые лучи просеивались сквозь искрящуюся ледяную роспись окон.
Свет полосами лежал на полу, высвечивая каждую соринку. От окна тянулась длинная тень, и Илья замер на пороге, узнав Настю. Она стояла у окна, кутаясь в шаль. Водила пальцем по серебристым ледяным узорам. Лунный свет дрожал на её волосах. Она не слышала, как вошёл Илья, и продолжала что-то рассматривать сквозь чёрный, оттаявший кружок на стекле. Илья сделал шаг, другой. Старая половица скрипнула под каблуком. Настя резко повернулась.
На её лицо упала тень, но Илья успел заметить - она плачет.
– Ты?.. - хрипло спросила она. Невольным движением подняла руку к лицу.
– Я. - Илья отвернулся. Ждал - думал, Настя кинется прочь, убежит, как недавно… Но она не шевелилась. Глядя себе под ноги, Илья чувствовал её испытующий взгляд. Что сказать? И нужно ли говорить что-то? "Как хочется хоть раз, на несколько мгновений…" Наконец, он тихо выговорил:
– Ты не плачь. Чего зря… Он, Сбежнев… может, ещё вернётся.
Молчание. Илья поднял голову. И вздрогнул, увидев кривую, неестественную усмешку на лице Насти. Она беззвучно смеялась, а лицо её морщилось, словно от боли. По щекам бежали слёзы. Испугавшись, не лишилась ли девушка ума, Илья шагнул было к ней, но Настя отпрянула.
– Знала, что дурак… - сдавленно сказала она, - но что паскудина такая!.. Как земля носит, господи… И, не договорив, выбежала в сени. Дробный, удаляющийся перестук каблуков. Хлопнувшая наверху дверь. Тишина.
Илья постоял немного у окна, прижавшись лбом к ледяному стеклу. Затем медленно вытащил из-за пазухи свёрнутый набросок Немирова. Не глядя, изорвал его, сунул обрывки в печь, натянул на одно плечо чужой кожух и, споткнувшись на пороге, вышел из кухни.
Глава 10
По ночной Живодёрке гуляла февральская метель. Белые смерчи поднимались выше заборов, снег летел косыми полосами. Низкие домики замело до самых окон. Время перевалило за полночь, и обитатели улочки давно спали. Горело лишь маленькое окно в домике Макарьевны.
На кухне за столом сидели Варька, Кузьма и хозяйка дома. Свеча, вставленная в горлышко старой бутылки из-под мадеры, отбрасывала на лица цыган шевелящиеся тени. Насупленная Макарьевна пыталась вязать носок. Кузьма вертел в пальцах ржавый гвоздь, смотрел в пол. Варька всхлипывала, вытирая глаза полотенцем. Никто не утешал её. За печью трещал сверчок. Ветер визжал и бросался на оконные рамы.
– Не знаю я, что с ним… Ничего не пойму… На дворе ночь-полночь, метель, а его где носит? Ушёл, ни слова не сказал. И так вторую неделю уже!
– Будет он докладываться, как же! - проворчала Макарьевна, подцепляя спицей упавшую петлю. - Что он у тебя - подлеток сопливый? Двадцать лет парню, дело известное. Кралю себе завёл, только и всего.
– Да?! - вскинулась Варька. - Если так, я в церковь пойду и сто свечек Богородице воткну! На здоровье, пусть бегает!
– Так что ж ты маешься?
– А то! - Варька смолкла. Шумно высморкалась в полотенце, уткнулась подбородком в кулаки. Свеча треснула, уронив каплю воска. По стене метнулся сполох света.
– Злой, как чёрт, ходит. Разговаривать совсем разучился. Целыми днями сидит, молчит, в стену смотрит. Даже гитару не мучит. Даже на Конную не идёт! Второго дня Конаковы приходили, звали, так отказался. А чуть вечер – за ворота, и нет его всю ночь. И вчера тоже под утро явился! У меня уже терпёж лопнул, сунулась к нему, спрашиваю: "Где ты был?" В "Молдавии", говорит, с цыганами сидел. Да какая "Молдавия", когда трезвый, как архиерей! Врёт, и сам видит, и знает, что я вижу, а всё равно врёт. Сроду у нас такого не было!
