– Митро, а что же Настасья Яковлевна? - улучив минуту, спросил Рыбников. - Всё ещё нездорова?
– Плоха, Никита Аркадьич, плоха, - неохотно отозвался Митро. - Не выходит.
– Вот жалость! - огорчился студент. - А я ведь специально притащил этого князя Тьмы, - небрежно кивнул он в сторону Немирова. - Ему, видишь ли, нужна модель из народа. Лавры Крамского не дают покоя, а рисовать кабацких девчонок ему уже прискучило, да и капризны эти этуали сверх меры… Неужто совсем худо?
– Говорю - не выходит. Вот разве что к вам спустится? Стешка, сбегай, покличь.
– Без толку, - поморщилась Стешка. - Не пойдёт.
– Иди, иди.
Стешка убежала.
– Про Сбежнева ничего не слышно? - ещё тише спросил Рыбников.
– Не слышно, - глухо сказал Митро. - И слава богу. Пропади он пропадом.
Прошло больше месяца, но все цыгане помнили скандал, потрясший дом в тот вечер, когда пропала Настя. От Насти так и не смогли добиться ни слова: она свалилась в сильнейшей лихорадке и всю ночь прометалась в жару. У её постели сидели Марья Васильевна и зарёванная Стешка: Яков Васильев уехал с хором в ресторан.
А наутро грянула ещё одна новость. Принёс её Кузьма, который примчался с Сухаревки, ворвался в залу Большого дома прямо в облепленных снегом валенках и дурным голосом завопил, что князь Сбежнев уехал из Москвы. Тут же сбежались цыгане, комната потонула в воплях, проклятиях и вопросах, Кузьму чуть не разорвали на части. Митро, дубася кулаком по столу, орал, что убьёт проклятого мальчишку, если тот выдумал хоть слово. Кузьма бил себя в грудь и клялся всеми родственниками и святыми, что не врёт. На Якова Васильева было страшно смотреть. Через несколько минут он вместе с сестрой мчался на извозчике на Дмитровку.
Увы, всё подтвердилось. Особняк в переулке был заперт, цыган встретил сонный дворник, объявивший, что барин уехал ночью по срочному делу, куда - не сказал и велел не ждать. На осторожный вопрос Якова Васильева, не приходила ли вчера к барину молодая цыганка, дворник заявил, что никакихтаких цыганок он здесь не видал и, даст бог, не увидит до конца дней своих.
В молчании брат и сестра вернулись на Живодёрку.
В течение недели в Большом доме проходили заседания заинтересованных лиц. Предположения высказывались различные, но все они сводились к одному: барин одумался и пожалел отдавать сорок тысяч за хоровую цыганку.
В конце концов это вынужден был признать даже Митро, до последнего защищавший князя. Марья Васильевна тоже всё никак не могла поверить в вероломство Сбежнева и даже предприняла отчаянную поездку на Ордынку, к капитану Толчанинову. Но и Толчанинов, и маленький Никита Строганов были изумлены не меньше цыган и ничего вразумительного по поводу исчезновения своего друга сказать не могли. В качестве последнего средства Митро битых два часа угощал водкой в трактире дворника из переулка, но тот даже во хмелю был твёрд и непреклонен: барин уехал невесть куда, цыганки в особняке не было, а он - человек маленький и господские причуды разбирать не нанимался.
Стало очевидным, что внести ясность в происходящее может только Настя.
Жар её быстро прошёл, но с постели она не вставала. Целыми днями лежала, отвернувшись к стене и закрыв глаза - непричёсанная, неодетая, почерневшая.
Цыгане ходили на цыпочках. Каждый, вошедший в Большой дом, едва поздоровавшись, спрашивал: как Настя? Марья Васильевна только разводила руками. Стешка не вылезала из Настиной комнаты. Стараясь расшевелить больную, она рассказывала той московские новости, напевала романсы, делилась сплетнями. Настя слушала её молча, не открывая глаз. Если и разжимала губы, то лишь для того, чтобы попросить: "Уйди, ради бога".
Стешка спускалась в залу и ревела в кольце цыган:
"Ничего не хочет! Есть не хочет, пить не просит, не поёт, не плачет, гитару под самый нос сую - отпихивает… Ну, что мне делать? Ну, что, дэвлалэ, ну, что…
Ух, попадись мне только Сбежнев этот! Пёс паршивый, я его на лоскутья своими руками порву! Да что она - любила его, что ли?!" Цыгане только переглядывались.
Положение осложнялось ещё и тем, что посетители осетровского ресторана сорвали себе голос, требуя к столикам "несравненную Настю". Раз за разом Яков Васильевич объяснял, что солистка хора серьёзно больна и петь не может.
Но поклонникам Насти этого было мало, и они целыми компаниями являлись в дом на Живодёрке, желая лично справиться о здоровье "божественной".
Доходы хора, утратившего сразу двух ведущих солисток (Зина Хрустальная не появлялась в Москве с ноября), заметно упали. Кое-как выручали Илья и Варька, давно освоившие весь репертуар хора и густо обросшие почитателями.
В ресторан уже специально приезжали "на Смоляковых", ахали, слушая хватающий за сердце тенор некрасивого хмурого парня, восхищались бархатным голосом его сестры, просили всё новых и новых романсов. Якова Васильевича беспокоило лишь одно: за четыре месяца пребывания Ильи в хоре он так и не смог добиться от него улыбки на публику.
– Пойми, парень, люди повеселиться пришли, - терпеливо объяснял он, – отдохнуть, себя показать, деньги швырнуть цыганкам. А ты перед ними стоишь, как дух нечистый. Поёшь весёлое, а лицо - будто всю родню похоронил. Трудно тебе зубы показать?
– Забываю я, Яков Васильич… - бурчал Илья. Открыто пререкаться с главой хора он не смел, но в душе был твёрдо уверен: делать из себя скомороха на потеху барам он не будет. Пускай Кузьма им скалится, да Митро, да девки, - им привычно. А он, Смоляко, - ни за что, пусть лучше недоплатят. Без этого тошно.
Гости понемногу отогрелись, разговор стал оживлённее, а торжественно внесённый Дормидонтовной самовар был встречен дружным возгласом восторга. Все - и студенты, и цыгане - собрались за большим столом. Чай разливала Марья Васильевна, расписные чашки с позолотой плыли по рукам.
Кузьма и Митро, весело переглянувшись, взялись за гитары, Стешка поставила на серебряный поднос самую большую чашку и тронулась с ней к Рыбникову:
Как цветок душистый аромат разносит,Так бокал налитый гостя выпить просит!Выпьем за Никиту, Никиту дорогого,Свет ещё не создал красивого такого!
Под общий смех Рыбников пригубил чай и картинно положил на Стешкин поднос вместо ассигнации огромную воблу:
– На здоровье дорогим хозяевам! - и внезапно загремел так, что дрогнули оконные стёкла и задребезжал фарфор: - Мно-о-о-огая лета!
– Чашки! Чашки мои! - Марья Васильевна шутливо замахнулась на хохочущего Медведь-гору. - Ума ты лишился, Никита Аркадьич? Посуда дорогая, старинная, от твоей голосины полопается ещё! Что я дочерям в приданое пущу?
Чуть поодаль Немиров донимал насторожённого, как ёж, Илью:
– Это займет совсем немного времени… Как тебя зовут - Илья? Чудесно, а я - Иван, можешь сразу на "ты", без церемоний…
– Не положено, - сомневался Илья. - Вы - барин всё-таки.
– То-то и оно, что всё-таки, - поморщился Немиров. - Тятенька имел скобяную лавку в Старом Осколе… Ну, не об этом речь. Я тебя очень прошу – посиди покойно несколько минут, я хочу сделать наброски. Будет интересно…
Настоящий цыган из табора… У тебя, видишь ли, очень характерный типаж.
Илья пожал плечами, сел так, как просил чудной барин, - на полу, положив гитару на колени и поджав под себя ноги. Хотел было сказать, что у них в таборе гитар не имелось: никто не умел на них играть. Вот гармонь сипатая у Мотьки да, была, у девок бубны водились… Но, подумав, Илья промолчал.
Чего зря объяснять, пусть господа тешатся.
Стешка вытащила из вазы самый большой пряник. Впилась в него зубами, с набитым ртом напомнила:
– Владислав Чеславыч, стих обещали…
Заволоцкий вспыхнул. Сидящий рядом Рыбников добродушно ткнул его кулаком в бок:
– Спой, светик, не стыдись… Не мучь общество.
– Да я… в общем-то и не… Так, сущая безделица… - смущённо пояснил Заволоцкий. - Просто вдруг пришли в голову какие-то глупейшие строчки.
Право же, даже неловко читать.
– А если я попрошу-у-у? - сладко сощурилась Стешка.
От её кокетливой гримаски бедный студент покраснел ещё гуще и забормотал что-то о собственной безнадёжной бездарности и злоупотреблении благожелательностью друзей. Потребовались дружные уговоры всех присутствующих, прежде чем Заволоцкий, отчаянно конфузясь, вышел на середину комнаты и начал читать.
После первых же строчек в комнате воцарилась тишина. Чуть слышно трещали дрова в печи. Отблески свечей дрожали на паркете, искрились синие морозные узоры на окнах. Негромко звучал голос Заволоцкого:
Как хочется хоть раз, последний раз поверить…Не всё ли мне равно, что сбудется потом?Любви нельзя понять, любви нельзя измерить, –Ведь там, на дне души, как в омуте речном.
Проглянет солнца луч сквозь запертые ставни,И всё ещё слегка кружится голова.По-прежнему звучит наш разговор недавний,Под струнный перебор звучат твои слова…
Не нужно ничего - ни слёз, ни сожалений.Былого никогда мне больше не вернуть.Но хочется хоть раз, на несколько мгновенийВ речную глубину без страха заглянуть…
Дочитав последнюю строку, бледный Заволоцкий осторожно поднял глаза на Стешку. Но, к его великому изумлению и негодованию, цыганка не удостоила его даже взглядом. Она с открытым ртом смотрела через его плечо.
