ВЕРБЛЮД
Виктору Уфимцеву
Захлебываясь пеной слюдяной,Он слушает, кочевничий и вьюжий,Тревожный свист осатаневшей стужи,И азиатский, туркестанский знойОтяжелел в глазах его верблюжьих.
Солончаковой степью осужденТаскать горбы и беспокойных жен,И впитывать костров полынный запах,И стлать следов запутанную нить,И бубенцы пустяшные носитьНа осторожных и косматых лапах.
Но приглядись, — в глазах его туманРаздумья и величья долгих странствий…Что ищет он в раскинутом пространстве,Состарившийся, хмурый богдыхан?
О чем он думает, надбровья сдвинув туже?Какие мекки, древний, посетил?Цветет бурьян. И одиноко кружатЧетыре коршуна над плитами могил.
На лицах медь чеканного загара,Ковром пустынь разостлана трава,И солнцем выжжена мятежная Хива,И шелестят бухарские базары…
Хитра рука, сурова мудрость мулл, —И вот опять над городом блеснулУщербный полумесяц минаретовСквозь решето огней, теней и светов.
Немеркнущая, ветреная синьГлухих озер. И пряный холод дынь,И щит владык, и гром ударов мерныхГаремным пляскам, смерти, песне в такт,И высоко подъяты на шестахОтрубленные головы неверных!
Проказа шла по воспаленным лбам,Шла кавалерияСквозь серый цвет пехоты, —На всем скаку хлестали по горбамОтстегнутые ленты пулемета.
Бессонна жадность деспотов Хивы,Прошелестят бухарские базары…Но на буграх лохматой головыТяжелые ладони комиссара.
Приказ. Поход. И пулемет, стучаНа бездорожье сбившихся разведок,В цветном песке воинственного бредаОтыскивает шашку басмача.
Луна. Палатки. Выстрелы. И сноваМедлительные крики часового.Шли, падали и снова шли вперед,Подняв штыки, в чехлы укрыв знамена,Бессонницей красноармейских ротИ краснозвездной песней батальонов.
…Так он, скосив тяжелые глаза,Глядит на мир, торжественный и строгий,Распутывая старые дороги,Которые когда-то завязал.
1931
ПЕРЕСЕЛЕНЦЫ
Ты, конечно, знаешь, что сохранилась страна одна;В камне, в песке, в озерах, в травах лежит страна.И тяжелые ветры в травах ее живут,Волнуют ее озера, камень точат, песок метут.
Все в городах остались, в постелях своих, лишь мыИщем ее молчанье, ищем соленой тьмы.Возле костра высокого, забыв про горе свое,Снимаем штиблеты, моем ноги водой ее.
Да, они устали, пешеходов ноги, ониШагали, не переставая, не зная, что есть огни,Не зная, что сохранилась каменная страна,Где ждут озера, солью пропитанные до дна,Где можно строить жилища для жен своих и детей,Где можно небо увидеть, потерянное меж ветвей.
Нет, нас вели не разум, не любовь, и нет, не война, —Мы шли к тебе словно в гости, каменная страна.Мы, мужчины, с глазами, повернутыми на восток,Ничего под собой не слышали, кроме идущих ног.
Нас на больших дорогах мира снегами жгло;Там, за белым морем, оставлено ты, тепло,Хранящееся в овчинах, в тулупах, в душных печахИ в драгоценных шкурах у девушек на плечах.
Остались еще дороги для нас на нашей земле,Сладка походная пища, хохочет она в котле, —В котлах ослепшие рыбы ныряют, пена блестит,Наш сон полынным полымем, белой палаткой крыт.
Руками хватая заступ, хватая без лишних слов,Мы приходим на смену строителям броневиков,И переходники видят, что мы одни сохранимЖелезо, и электричество, и трав полуденный дым,
И золотое тело, стремящееся к воде,И древнюю человечью любовь к соседней звезде…Да, мы до нее достигнем, мы крепче вас и сильней,И пусть нам старый Бетховен сыграет бурю на ней!
1931
РАССВЕТ
Омск в голубом морозе, как во сне.Огни и звезды. Ветер встал на лыжи,Его пути известны — он пройдетДо Павлодара и снега поднимет,И пустит их, что стаю гончих псов,Ослепнувших от близости добычи.Но самоварный, хитренький фальцетПо-азиатски тянется и клонитВсё к одному, что вот, мол, брат, уют —Тепла и чая до рассвета хватит.Давайте, дескать, мы поговоримО том, о сем до первой позевоты…Да, самовар покладист, толст и рыж,Он в Туле слит и искренно желает,Чтоб на него хозяин походил.Но зорко смотрит Трубки волчий глаз.Дым табака беспечен, тонок, — онПодобье океанского тумана.А сам хозяин хмурый столько разПрошел огни и воды, что давно ужТе на него рукой махнули. БылОн командиром партизанской стаи.Еще видны следы его коняПод Зерендой, Челябинском и Тарой.Пусть, пронося Британии штандарт,Шли батальоны короля ГеоргаИ пели, маршируя: «Долог путьДо Типперэри…» Хороши туристы!Их «Максим» пересчитывал, как мог,Их сабли гладилиЗаботливо, что надо.О, как до Типперэри далеко!До неба ближе……Говорит хозяин:«На лыжи встанем завтра и пойдемПятнадцать верст —Не больше, до комбайнаПятнадцать верст!А сколько мы прошлиБессчетных верст,Чтоб встало это утро!»
1931
ЛЮБОВЬ НА КУНЦЕВСКОЙ ДАЧЕ
Сначала поезда как бы во снеКатились, отдаваясь длинным, гулким —Стоверстным эхом. О свиданья дне, —Заранее известно было мне,Мы совершали дачные прогулки,Едва догадываясь о весне.Весна же просто нежилась покаВ твоих глазах. В твоих глазах зеленыхМелькали ветки, небо, облака —Мы ехали в трясущихся вагонах.Так мир перемещался на осиСвоей, согласно общему движенью,У всех перед глазами. Колеси,Кровь бешеная, бейся без стесненьяВ ладони нам, в сухой фанер виска.Не трогая ничем, не замечаяРаздумья, милицейского свистка, —Твой скрытый бег, как целый мир, случаен…И разговор случаен… И к ответуПритянут в нем весь круг твоих забот,И этот день, и пара рваных бот,И даже я — все это канет в Лету.
Так я смеюсь. И вот уж наконецРазлучены мы с целым страшным веком —Тому свидетель ноющий слепецС горошиной под заведенным веком.Ведь он хитрил всегда. И даже здесь,В моих стихах. Морщинистым и старымОн два столетья шлялся по базарам —И руку протянул нам… — Инга, естьНемного мелочи. Отдай ему ее. —Ведь я тебя приобретал без сдачи.Клянусь я всем, что видит он с мое……………………………………………………….И тормоза… И кунцевские дачи.Вот отступленье: ясно вижу я,Пока весна, пока земля потела,Ты счастие двух мелких буржуа,Республика, ей-богу, проглядела.И мудрено ль, что вижу я сквозь дымТеперь одни лишь возгласы и лица.Республика, ты разрешила имСплетать ладони, плакать и плодиться.Ты радоваться разрешила. Ах,А если нет? Подумаешь — обида!Мы погрешим, покудова монахЕще нам индульгенции не выдал.
Но ты… не понимаешь слов, ты вся,До перышка, падений жаждешь сноваИ, глазом недоверчиво кося,С себя старье снимаешь и обновы.Но комнатка. Но комнатка!Сам бог Ее, наверно, вымерял аршином —Она, как я к тебе привыкнуть смог,Привыкла к поздравленьям матерщинным.Се вызов совершенству всех Европ —Наполовину в тишину влюбленный,Наполовину негодующий… А клопЗастынувший — как поп перед иконой!А зеркальце разбитое — звездой.А фартучек, который не дошила…А вся сама ты излучаешь зной……………………………………………………..Повертываюсь. Я тебя не зналДо этих пор. Обрызганная смехом,Просторная, как счастье, белизна,Меж бедер отороченная мехом.Лебяжьей шеей выгнута рука,И алый след от скинутых подвязок…Ты тяжела, как золото, легка,Как легкий пух полузабытых сказок.Исчезло все. И только двое нас.По хребтовине холодок, но ранний,И я тебя, нацеливаясь, вразОхватываю вдруг по-обезьяньи.Жеманница! Ты туфель не сняла.Как высоки они! Как высоко взлетели!Нет ничего. Нет берега и цели.Лишь радостные, хриплые телаПо безразличной мечутся постели.Пускай узнает старая кроватьДвух счастий вес. Пусть принимает милостьТаить, молчать и до поры скрывать,Ведь этому она не разучилась.Ага, кричишь? Я научу забыть,Идти, бежать, перегонять и мчаться,Ты не имеешь права равной быть.Но ты имеешь право задыхаться.Ты падаешь. Ты стынешь. Падай, стынь,Для нас, для окаянных, обреченных.Да здравствуют наездники пустынь,Взнуздавшие коней неукрощенных!Да здравствует… Еще, еще… И бредРаздвинутый, как эти бедра… Мимо.Пусть волны хлещут, пусть погаснет светВ багровых клочьях скрученного дыма,Пусть, слышишь ты… Как рассветало рано.Тринадцатое? Значит, быть беде!И мы в плену пустячного обмана,Переплелись, не разберешь — кто где…— Плутовка. Драгоценная. Позор.Как ни крути — ты выглядишь по-курьи.Целуемся. И вот вам разговор.Лежим и, переругиваясь, курим.
1931
СТРОИТСЯ НОВЫЙ ГОРОД
