Едва ли не с отчаяния от невозможности отыскать в действиях правительства хотя бы что-нибудь, что было бы направлено не на унижение национальной чести и разрушение экономики, историками был распространен миф о существовании «русской» партии при дворе. Кого только не записывали в нее. Там по очереди состояли и царевич Алексей, и малолетний Петр Второй, и представители родовой аристократии, вроде князя Д.М. Голицына, и Волынской — коротко говоря, в нее записывали всех, кто оказывался по разным причинам во временной оппозиции правительству.
Сам этот миф, возможно, родился в народе, все же не верившем до конца, что страна и впрямь попала под иго, от которого нет спасения. Ненависть к засилью иностранного культурного влияния, протест против социального угнетения требовали найти крайних виновников и одновременно тех, кто восстановит справедливость. И все же для большинства простых людей эти надежды не были облечены в образ конкретного героя. Последним, кого знали в народе и на кого надеялись лично — был царевич Алексей, про которого и после его смерти ходили слухи, что он чудом спасся от лютого отца «и теперь уже с казачьим войском идет на Москву».
Имя Елизаветы, как главы «русской» партии, впервые было провозглашено в среде придворной гвардии. Несмотря на крайнее легкомыслие, цесаревна, хотя бы в целях самосохранения, а также следуя советам некоторых близких лиц, издавна сообразила наладить добрые отношения с гвардейцами. Она запросто приезжала в полки, раздавала деньги, крестила солдатских и офицерских детей. Ее близкая подруга княжна Голицына действовала в интересах цесаревны другими средствами — в компании еще нескольких молодых придворных дам она отправлялась в гвардейские казармы, где ночи напролет длились бесстыдные оргии. Пьянствуя и отдаваясь солдатам, эти дамы из окружения Елизаветы удовлетворяли в первую очередь собственные порочные наклонности, но в то же время и служили своего рода наглядной рекламой для своей патронессы в глазах гвардейцев.
Тем временем озлобление против иноземцев в самой столице достигло крайних пределов. Солдаты Семеновского полка возмутились против собственных офицеров-немцев, кричали им: «У нас указ есть… надобно вас, иноземцев, прибить до смерти, вас всех перевешают!» А посреди собравшейся толпы громко поддерживали семеновцев: «Надобно иноземцев всех уходить!»
Положение при Бироне было столь тяжелым, что, словно забыв о том, каким лихом явился для России Петр, в его дочери стали видеть избавительницу от немецкого засилья! С ней связывали едва ли не надежду на возрождение русских традиций, поворот правительства лицом к народу и его нуждам.
Этого, конечно, не случилось. Правление Елизаветы было таким же «немецким» по духу, как и правление ее предшественников и преемников у власти. Но миф о «русскости» и «народности» этой императрицы уцелел, потому что был необходим для легитимации власти. В доказательство некоторые исследователи умилялись тому, что дочь Петра иногда любила послушать русские песни в исполнении своих дворовых девушек… С.М. Соловьев смотрел еще глубже, полагая, что именно Елизавета занялась «нравственным преобразованием человека и общества», заботилась о «признании в каждом человеке достоинства человеческого…»{99}.
Трудно сказать, на чем основывал уважаемый историограф свои благодушные утверждения. Его сочинения ценны с точки зрения обилия фактов, многочисленных цитат из источников, но выводы и суждения часто пристрастны или находятся в очевидной зависимости от цензуры.
Более точен в своей оценке Елизаветы был писатель и поэт Л.К. Толстой, давший ей известную поэтическую характеристику:
Веселая царицаБыла Елисавет.Поет и веселится,Порядка только нет…
При веселой Елизавете не было не только порядка, но и справедливости. Именно в се правление происходит окончательное законодательное закрепление за русским народом рабского статуса: одним из первых указов Елизаветы по восшествии на престол был запрет крепостным крестьянам приносить присягу монарху. Таким образом, абсолютное большинство населения страны лишалось последнего признака гражданственности, превращалось в массу невольников-париев, находящихся уже официально вне правового поля государства.
При «немецком» правительстве Анны старший брат Бирона, Карл, устроил у себя в имении гарем, куда насильно свозили крепостных девушек. Там же была устроена псарня, где крестьянки должны были грудью выкармливать щенков{100}. Надо отметить, что эта «забава» вскоре станет очень популярной у помещиков. Но и при «русском» правительстве Елизаветы двоюродный брат императрицы, граф Гендриков, запросто сжег однажды целую деревню и приказал еще перепахать землю, где она стояла, в наказание за то, что крестьяне случайно покалечили пару его охотничьих собак. Дело в том, что во время охоты графские собаки напали на крестьянский скот и порезали овец, а крестьяне пытались помешать им. Елизавета, узнав о происшествии, игриво погрозила кузену пальцем: «Генрих, не шали!»{101}.
В «варварской» дореформенной России действия, подобные тем, что позволил себе Гендриков, назывались разбоем. За них, невзирая на происхождение и чин, били кнутом, лишали имущества и ссылали на покаяние. Теперь разбой и насилие над жителями стали правом «благородного» человека. Редкая охота вельможи обходилась без грабежа, поджогов, порчи посевов, травли людей собаками.
Новые господа, впрочем, не считали русских крестьян за людей, и русская знать перещеголяла в этом отношении иностранцев. Троюродный брат Петра генерал-аншеф Леонтьев, жестоко наказывая своих крепостных, любил приговаривать: «С русскими так и нужно обращаться, это единственный способ с ними управиться».
В начале 1743 года Елизавета издает указ, повторявший многочисленные распоряжения прежних правителей о категорическом запрете ношения русской одежды. Подобные указы выходили и при Петре, и при Екатерине I. Их настойчивость и регулярность показывает, что даже среди дворянства и горожан еще долго находились сторонники национальной одежды. На этот раз запрет был окончательным: «Всякого звания российского народа людям, кроме духовных чинов и пашенных крестьян, носить платье немецкое, бороды и усы брить… А русского платья… и прочих неуказных уборов отнюдь никому не носить и в рядах не торговать под жестоким наказанием».
Так совершенно недвусмысленно проявилась социальная политика и культурная ориентация императрицы Елизаветы. Она была направлена на подавление правоспособности и духовное угнетение народа.
Эта правительница определенно внесла свой вклад и в «нравственное преобразование человека и общества», но, конечно, на свой лад. Развратная и неумная дочь Петра вела себя во дворце и во всей России, как дикая барыня, вполне в духе нравов своего отца. В случае минутного неудовольствия она била по щекам свою фрейлину, а один раз велела остричь волосы всем придворным дамам. Екатерина Вторая в своих мемуарах так и говорит: «В один прекрасный день императрице нашла фантазия велеть всем дамам обрить головы. Все ее дамы с плачем повиновались; императрица послала им черные, плохо расчесанные парики, которые они принуждены были носить, пока не отросли волосы».
Елизавета считала себя благочестивой христианкой, но в действительности была скорее суеверна, чем религиозна. Она имела очень приблизительное представление о православной вере, а ее богомолья и паломничества к святым местам превращались в блестящие маскарады, роскошные пиры и увеселительные верховые прогулки в сопровождении своих фаворитов.
В отличие от предшественницы и двоюродной сестры, Анны Иоанновны, привязанной к одному фавориту — Бирону, Елизавета была любвеобильна и дарила своей благосклонностью многих кавалеров. Эта любвеобильность очень напоминала распущенность, которую приписывали цесаревне с ранней юности. Иностранный резидент, наблюдавший за петербургским двором еще в царствование Екатерины I, отмечал, что частная жизнь Елизаветы «доходит до бесстыдства»{102}. Молва настойчиво обвиняла цесаревну в связи с племянником, Петром Вторым. Кроме него в списке интимных привязанностей Елизаветы довольно много лиц самого разного происхождения — в любви эта «искра Петрова», подобно отцу, не знала ни сословных, ни каких-либо других ограничений. Среди ее любовников были и ее двоюродный брат Платон Мусин-Пушкин, и матрос Лялин, и генерал-майор Бутурлин, и кучер Войчинский…
Но была ли Елизавета по-настоящему порочна или дурна? Скорее всего, нисколько. Она была обыкновенной женщиной, в чем-то несомненно ярче и привлекательнее многих других, способной и на искренние чувства, и на сердечную привязанность. Когда ее фаворита Шубина в правление Анны забрали в Тайную канцелярию и после пыток отправили далеко на север под вымышленным именем, цесаревна не забывала о нем. Она даже хотела постричься в монахини и распорядилась уже было выстроить себе дом при монастыре, но ограничилась трогательной элегией собственного сочинения. Однако, едва взойдя на трон, она распорядилась разыскать своего бывшего сердечного друга. Это было очень трудно сделать, но Елизавета настояла на поисках, которые завершились удачей. Шубин был найден и возвращен в Петербург. К этому времени у Елизаветы уже появилась новая привязанность, Алексей Разумовский. Но Шубин получил чин генерал-майора, ленту Св. Александра Невского и богатое поместье в 2 тысячи душ. Так, по мнению императрицы, была восстановлена справедливость.
