— Не знаю, не знаю… — подруга задумчиво рассматривает детей, увлеченных разбором сладостей. — Может ты и права…
— Конечно права, — легонько подталкиваю ее в сторону кухни. — Пойдем чай пить с пирожными. Нам с тобой кофе теперь можно пить только в мечтах.
Как только садимся за стол, звонит Тимур.
— Полинка, ты помнишь, что завтра вам в клинику?
Я не могу сдержать улыбку. У нас запросили дополнительные показатели по Бодьке, и на завтра назначено дообследование. То, что Тимур об этом помнит, еще и напоминает мне, вызывает волну признательности к этому мужчине.
Для моего сына он самый настоящий отец. За одно это я готова ради него на все.
— Конечно, Тимур, но спасибо, что напомнил.
— А где дети?
— Делят конфеты. Ко мне приехала подруга, — поворачиваю экран так, чтобы в кадр попала Ленка, — знакомьтесь. Это Тимур, это Лена.
— Здравствуйте, очень приятно, — кивает Тимур.
— Мне тоже, — важно отвечает Ленка. Вот уж кому ни холодно, ни жарко, кто перед ней, миллионер, миллиардер или курьер по доставке еды.
«Ибо всех выше настоящий врач. Перед ним и фараон гол, и самый богатый равен бедному»[5], — любит цитировать она Мика Валтари.
И я согласна с обоими. И с Ленкой, и с Валтари. Мы все равны перед болезнями, а значит и перед врачами.
Отношу телефон детям, чтобы Тимур на них посмотрел, и мы прощаемся до вечера. Вечером он позвонит, когда я буду укладывать детей спать. Он теперь не пропускает ни одной нашей «полежалки» и лежит вместе с нами, только онлайн.
А потом, когда мы останемся вдвоем, он попросит меня закрыть дверь и то, что будет дальше, будет происходить за закрытой дверью. И только для нас двоих.
Проводив Лену, я принимаюсь готовить ужин, и когда звонит телефон, механически отвечаю на звонок. Я всегда беру незнакомые номера — это могут звонить из клиники или родители моих учеников.
Но голос, звучащий в динамике, заставляет меня вцепиться в телефон и присесть на стул, чтобы подавить возникшую дрожь в ногах. В легких вмиг заканчивается кислород.
Сглатываю накопившуюся слюну и шепчу:
— Мама?
— Ну здравствуй, дочь, — я будто вживую вижу, как мать сидит с телефоном на диване, выпрямив спину.
— Здравствуй, мама…
Ответила и молчу. Мне не о чем с ней говорить, нечего спрашивать, нечего рассказать. Четыре года назад, когда я позвонила и сказала, что у меня родился сын, мама назвала меня пропащей и лярвой. А Бодьку отродьем.
И сейчас мне достаточно услышать ее тон, чтобы понять, что ничего не изменилось. Мать заговаривает первой, и я убеждаюсь в том, что не ошиблась.
— Чего молчишь, Полька? Стыдно? Ну хоть так, а то я думала, ты совсем зазвездилась.
— За что мне должно быть стыдно, мама? — спрашиваю не потому, что интересно, а потому что не решаюсь просто так завершить вызов.
Где-то там в глубине все это время во мне теплилась надежда, что у меня есть мама. Хотя после того, как я сама стала мамой, в моем сознании четко обозначились границы между матерью и родительницей.
И сейчас с ужасающей ясностью я осознаю, что говорю с женщиной, которая меня родила. Все.
— Как за что? — в голосе родительницы звучит искреннее негодование. — Отхватила себе богатого мужа и катаешься как сыр в масле, пока мать с братом последний кусок хлеба доедают.
Все ясно. Она узнала, что я выхожу замуж за Арсанова.
В новостных лентах мне досталась немалая доля внимания, хоть мы с Тимуром отказались комментировать наше предстоящее бракосочетание. Каждый день мне на почту и на телефон приходят тонны приглашений и просьб об интервью. Я попросила службу безопасности проверять мой ящик, а сообщения с незнакомых номеров попросту блокирую.
Мое молчание мать воспринимает как раскаяние, поэтому продолжает, все больше воодушевляясь:
— Андрюшка растет, ему нужно хорошее питание. Из всего вырос, а скоро зима. Не хочется китайский дешман покупать, но все так дорого, просто кошмар. А еще кружки, секции. И телефон бы новый ему не помешал. Твой миллионер и не заметит, для него это копейки, а Андрюшке хоть не стыдно будет перед друзьями…
(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})
— У Андрея есть отец, это его обязанность покупать ребенку одежду и еду, — прерываю я этот словесный поток, и в трубке на несколько минут устанавливается молчание.
— Да как ты можешь! Вова сейчас дома, он уволился по состоянию здоровья. Это ты здоровая лошадь, твой на тебе с утра до ночи ездит. Не всем так везет, — прорывает родительницу, и я даже отодвигаю трубку, чтобы она не кричала мне в ухо.
— Если тебе нравится, что твой муж сидит дома, может тогда стоит поискать работу тебе? — едва сдерживаю клокочущий внутри гнев. И одновременно чувствую острую жалость к Тимуру.
Как же хорошо, что он не знаком с моей матерью!
— Что ты такое говоришь, Полина! — я снова представляю, как она в порыве праведного гнева прижимает руку к груди. — Куда же я пойду?
— Да хоть в супермаркет кассиром, — отвечаю невозмутимо, и слышу, как она захлебывается от злости.
— Ты такая же как твой отец! Такая же подлая! Ладно, мать тебе не жалко, брата пожалей!
— Мама, у меня есть свой сын, — стараюсь говорить спокойно, впившись пальцами в столешницу. — Ему нужна операция, и я сама собрала половину денег. Я не просила ни у тебя, ни у Вовы.
— Так что же получается, — горько шепчет она, — ты тратишь деньги на инвалида, а здоровый, нормальный мальчик обделен даже в самом элементарном?
— Мой сын не инвалид, — отвечаю, больше не чувствуя ни гнева, ни обиды. Только безмерную усталость. — Не смей так его называть. Всего хорошего, мама. Я заблокирую твой номер, можешь больше не утруждать себя звонками.
И нажимаю на завершение разговора.
* * *
На следующий день нас с Богданом привозят в клинику. Это новый медицинский центр в новом квартале. Рядом с ним идет стройка, здание бизнес-центра почти наполовину готово.
Тимур говорил, что хочет выкупить там несколько этажей, поэтому я с интересом рассматриваю недостроенную коробку.
— Мам, смотри какой кран! — восхищенно говорит Бодька, закинув голову.
— Он просто огромный, — соглашаюсь я, — поехали, сынок, время.
Нас встречают на ресепшене и провожают к кабинету.
— Подождите минутку, доктор сейчас подойдет, — говорит приятная девушка-администратор и угощает Богдана конфетой.
— Кого ты там выглядываешь, Бодь? — спрашиваю у сына, который без конца тянет шею, высматривая проходящих по коридору.
— Пап обещал приехать и повести меня на анализы, — отвечает он.
— Так это он когда обещал! Сейчас ему нельзя выезжать из отеля, сынок… — говорю и вижу, как радостно вспыхивают глаза моего мальчика. Слежу за его взглядом и вспыхиваю сама: по коридору размашистым шагом идет Тимур в кольце охраны.
Его лицо кажется каменным, взгляд ледяным, но стоит ему заметить нас, все меняется как по волшебству. Ледники в глазах тают, и я от всей души желаю провалиться сквозь землю тем, кто таким дикарским способом решает свои финансовые проблемы.
Тимур торопливо подходит к нам и наклоняется к Богдану.
— Вот вы где. А я вас ищу.
— Ты пришел, — глаза моего мальчика сияют, и у меня невольно подступают слезы. — Ты пришел… папа?
— Конечно пришел, — отвечает Тимур, поднимая его на руки, — ведь я обещал.
Он поворачивается ко мне, и я уже не сдерживаюсь. Вешаюсь на шею, прижавшись лбом к его щеке.
— Привет…
— Привет, Полинка, — он свободной рукой обнимает меня за талию, и когда нас зовут в кабинет, мне даже жалко становится, что доктор пришел так рано.
Из клиники мы выходим вместе, но дальше расходимся по разным парковкам — Тимур даже здесь не хочет рисковать. Мы попрощались еще внутри, и мне хочется плакать от того, каким снова становится лицо Тимура — безжизненным и холодным.
— Я их ненавижу, — успеваю шепнуть ему на ухо.
— Кого, Полечка?
— Тех, кому ты мешаешь.
