на изобретение формулы современного воспитания.
По всему из Лешки должен был получиться эгоист, избалованный до крайности, а он хороший мальчик. Все же, видимо, даже вот такая неуемная любовь не может никого испортить, потому что — любовь…
Машина въехала с Садового кольца на улицу Воровского и промчалась мимо переулка. Дмитрий Федорович посмотрел в правое стекло на дом, в котором когда-то жил. Да не когда-то — совсем недавно. А кажется, что давно-давно…
— В один прекрасный день вы обнаруживаете, что молодость прошла и от всей шумной жизни, когда она откатилась, осталось…
— Ничего не осталось.
— Ну почему же? Кое-что осталось. Например, жена, впрочем, простите, я забыл, что вы разошлись.
— Да ничего. Ведь мы не именно обо мне говорим?
— Разумеется, нет. Мы говорим вообще.
Они сидели друг против друга в старых кожаных креслах, которые стояли в квартире еще тогда, когда здесь жил Митин дед, ботаник, профессор Московского университета, а его сын, Митин отец, строил Турксиб и писал оттуда домой восторженные письма, но дома своего, вот этих старых кресел, и застекленных полок с книгами, и дерева — американский клен — перед окном, посаженного им, он больше никогда не увидел, потому что умер там, на Турксибе, в двадцать девятом году от дизентерии.
Кто-то написал профессору Архипову: «У вашего Феди есть сын, Дмитрий, он родился через месяц после Фединой смерти. Жену зовут Нина, он не успел с ней расписаться». И старик поехал в Семипалатинск, разыскал Нину и уговорил ее, умолил перебраться с Митей к нему в Москву.
…В старых кожаных креслах сидят друг против друга Дмитрий Федорович и Кутс.
— Мы говорим вообще. И дело не в том, что проходит молодость и куда-то откатывается молодая шумная жизнь. Не в ней счастье. А знаете в чем?
Митя усмехнулся:
— В работе?
— Не совсем. Счастье — в мысли. В умении мыслить, сопоставлять, познавать. И не в рамках профессии, а в рамках жизни, так сказать. Жизнь шире профессии. Это так же легко понять, как и легко забыть. Вот ваш Коля Зариньш, например, он прекрасный человек, прекрасный специалист, прекрасный директор. Но ведь перестань он быть директором — он пропал. А почему? Потому что замкнулся в профессии, и хуже того — в должности. Вне этого для него не существует мира. Разве не так?
— Зачем вы говорите о Зариньше? Ведь вы хотели говорить обо мне?
— Нет. — Кутс придвинул к себе чашку с остывшим чаем — он любил остывший — и отхлебнул из нее. — Нет. Я не хотел говорить о вас. Я говорил вообще.
Он снова отхлебнул чай.
— Вы, слава богу, не утратили радости мыслить и, значит, прекрасно понимаете, что и за стенами «Орбиты» существует сложная жизнь, которую у вас никто не отнял.
Из театра возвращались молча. Лев Гаврилович вел жену под руку.
— Хочешь, я расскажу тебе об Архипове? — спросил он. — Я был у него сегодня перед театром.
— Да? — тотчас же откликнулась она. — Ну что он?
— Он плох. Не физически, морально. Впрочем, в данном случае это одно и то же.
— Как ужасно, — сказала она, — и еще этот развод с женой!
— А я так некстати ляпнул про жену, — вспомнил он, не удивившись логике ее мысли. Он и сам, сидя у Архипова, с горечью подумал, что у Мити нет тыла, — вот почему ему будет трудно выкарабкаться.
— Ты думаешь, он не выкарабкается? — читая его мысли, спросила Светлана Николаевна.
— Нет, я уверен, что он преодолеет себя. Он немного ослаб духом, но это пройдет. Коля Зариньш — помнишь его?
— Конечно.
— Он был у меня. Собирается нажимать на все педали, чтобы Митю оставили в «Орбите».
— И это может получиться?
Лев Гаврилович раздраженно дернул плечом.
— Да нет же, это не может получиться. И вообще не в этом дело. Мите надо помочь найти себя в новой жизни, а не латать для него старую.
Светлана Николаевна относилась с нежностью к Мите еще с тех давних лет, когда он был юношей и писал диплом у Льва Гавриловича и приходил к ним домой. Она поила его чаем с вареньем и помнит, как он смущался и однажды сказал ей: «Я впервые вижу вблизи киноактрису».
«Да еще такую красивую», — засмеялся Лев Гаврилович, окончательно смутив мальчика.
— Помочь найти себя в новой жизни? — переспросила она мужа. — Что ты! Разве кто-нибудь может в этом кому-нибудь помочь? Да никогда! Только сам, если бог даст силы.
Кутс с удивлением посмотрел на жену: она сказала это так убежденно, словно знала, о чем говорит.
— Архипову все еще кажется, что без персональной машины трудно быть вполне счастливым человеком, — сказал Кутс — Разумеется, я говорю о персональной машине фигурально. Трудно отказаться от жизни, в которой главный нерв составляла работа.
— Но он же будет где-то работать, — возразила Светлана Николаевна.
— Вот именно где-то. А тут была ответственная работа. Ответственность — это та же власть.
— Ну какая власть в «Орбите»?
— Да ты не хочешь понять! Это все равно что режиссера сделать статистом. Власть над делом, которое вместе с тобой делают другие! Возможность влиять максимально! Это — как вино, это — азарт, честолюбие и черт знает что еще! От этого трудно отказаться.
— Ты же отказался.
— Я — другое дело. Я кабинетный человек, а Архипов — нет. Ему нужны люди вокруг, чтобы делать и думать вместе. Где он теперь такое получит?..
Митя вернулся! Как хорошо! Он теперь дома, в двух шагах от них. Можно позвонить, послать Алешу, в конце концов зайти самой. Ксения Георгиевна теперь всегда в бодром деятельном настроении. Так мучилась, боялась, когда был в больнице: вдруг новый удар! Раньше говорили: удар. Теперь — инсульт, микроинсульт. Звучит как будто не так грозно, но какая разница, как звучит. Страх-то прежний. Уйдет из жизни родной человек, и померкнет жизнь.
Ксения Георгиевна спрашивала Колю:
— Ты можешь что-нибудь сделать для Мити? Ведь он еще не уволился из института. Может быть, его оставят?
Коля отвечал раздраженно:
— Тетя Ксения, ты же в этом ничего не понимаешь! Что значит — не уволился?
— Но он еще не бюллетене…
— При чем тут бюллетень!
Коля нервничал. Видимо, он ничем не мог помочь. Колина жена, Тамара, когда Ксения Георгиевна спросила, не знает ли она, в каком состоянии Митины дела, ответила:
— Хреново.
— Что? — переспросила Ксения Георгиевна. Тамарина манера разговаривать ужасала. — Ты не можешь объяснить по-человечески?
— А я по-человечески и говорю: хуже некуда.
— Что же будет? — со страхом спросила Ксения Георгиевна.
— Будет работать у Коли, если и этого дурака не попрут после всего, что он затеял.
Он затеял немыслимое:
