Светло в этом виварии, где ошмётки мяса барахтаются в воде и выкрикивают друг другу истории своих болезней, тогда как им едва хватает в лёгких воздуха на лёгкое вранье и на то, чтобы держаться на поверхности. Большинство женщин, болтающих и болтающихся здесь, в воде, уже больше не подвержены ритму месячных колебаний и не поколеблются ни от какой нескромности, камешек которой попадёт в их воду. Пенсионеры охотнее обращают свои взоры на более упругие колбаски, в которых трудятся яичники, маленькие органы, по сравнению со всем телом, но как много они могут! Они очаровывают и приманивают согнутым пальчиком. Какие страстные волнения дни могут выцарапать из этих вялых тюфяков-пенсионеров, корни которых вслепую нащупывают влажную, тёмную почву, чтоб укорениться и вырасти. Да, жизнь идёт дальше, чем мы думали, или она сейчас рухнет у самого начала из-за недостаточного укрепления! Эти молодые уборщицы (они всё уберут, и следа не останется, своими сочными щёточками из лучших, пушистых, биологически-чистых волос!) могут добиться того, что история пойдёт дальше, чем они сами, а именно в их эмбрионах и конечных продуктах, которые из них получатся, хотя история грозит угаснуть каждое мгновение в каждом отдельном, кто должен умереть. Хронически печальное состояние. Не всегда хватает человеческого мяса, чтобы прокормить его. Всё это творят эти затянутые в купальники, натянутые, как струна, яичники, у которых головное украшение ещё свежо и блестит, словно свет на кафеле, ломаясь об их светлые головки. Но не выскочит оттуда ни одного маленького человечка, который мог бы быть богиней или богом.
Водяной смерч крика проломил глубокую воду бассейна, как откачивающий рукав, который туда опустили. Скрюченное детское тело увидели на дне, удар матери оказался так ужасен, что детское тело, разбитое на части, кусками вывалилось из трусов. Оторванная рука отплыла на полметра от тела. Этот удар не был похож на трубный звук, сопровождающий популярную передачу «Угадай себя в мелодии», он был скорее ударом по плечу в эстафетном беге в вечность, где мы все первые, только что обо что-то ударившись. Дежурный по бассейну ныряет в воду, как отвёртка. Он не может этого объяснить, ведь он всё время смотрел. Пенсионеры сучат ногами по воде последней барабанной дробью, панически гребут к бортику, старые корабельные болты и болтушки, хотят от чего-то улизнуть, о чём лишь догадываются, но не знают и познакомиться не рвутся. Собственно, ведь следующими на очереди были они! Дежурного по бассейну рвёт в воду, но для этого у него нет места, потому что вода окружила его так плотно, будто он в ней загипсован. Детское тело растерзано, мимо проплывает кусочек крылышка, которое великан достал из холодильника, но оно ему не понравилось, и он просто разметал его на куски. Как только мойщик бассейна взялся за ребёнка, тот форменным образом распался у него в руках. Под разводами крови поплыли отдельные части, под красной красящей грязью, которая лениво пробивалась сквозь успокоенные хлором волны, размеры детского тела больше нельзя было угадать, неужто он был убит тем, чем жил? Вода: ворота, которые открываются сами по себе, спуски, лестницы, шахты. Огромный резервуар воды, которую нельзя пить, лобное место воды. Что толку называть градусы Цельсия, когда надо сказать у ворот пароль? Пенсионеры легко мёрзнут. В день своего большого плавания они разогреются лучше, чем в другие дни другие пловцы, в стихии, где прекращается мир. Об этом маленьком мёртвом ещё будут много говорить, чёрные буквы упадут на него, как горсти земли. И странно, его джинсы, и его пуловер, и его ботинки, продукт швабских Дусслеров, которые наводнили весь мир своим венцом творения (если я правильно толкую их логотип), лежат не там, где мальчик их оставил, в кабинке для переодевания, где будет найдена и школьная сумка с её теперь осиротевшими тетрадями и книгами, а лежат они на краю бассейна, и они также разорваны, растерзаны и перепачканы. Как будто некая сущность их раскрыла, а выход на волю заперла. Но войти может каждый.
Однако вечность миллионов, которые тоже мертвы, — её никто не видел даже одним глазом. Как они сквозь этот узкий лаз, снабжённый автоматикой самозакрывания, попали в зал, где шли переговоры об их новом воплощении? Почему только трое из нас до сих пор прошли через это испытание? Одной мёртвой души, наверное, маловато, чтобы говорить от имени столь многих.
Где все? Никого, а это может быть не меньше, чем все.
НЕТ, ВООБЩЕ-ТО эти старые женщины, что с такой уверенностью в себе сидят здесь, в зале пансионата «Альпийская роза», не проходили фейс-контроля, — должно быть, их прибило к берегу волной, и они выползли на сушу, выброшенные, как деревяшки плавунов: спасённые, как палочка с приказом «фас!», за которой некому бежать, пустые бутылки на сдачу, за которыми тянется след дешёвой косметики. Но сейчас эти женщины действительно выложены на просушку на каждом углу, заготовка целлюлозы для никого и ничего. Превратившиеся в мумии, едва успев стать матерями; их дети разбили их, как яичную скорлупу, в войну и мир, в преступление и наказание. Немного подзасохла и госпожа Карин Френцель: на солнце (над операционным столом?) ещё некоторое время поблёскивает слизь этого некогда, скользкого морепродукта, а потом он загустевает, и больше мы не получаем от него ни проблеска. Когда-то эти большие пылесосы бушевали в роторе турбины её наслаждений, переворачиваясь, разверзаясь и опрыскиваясь жидкостями; сейчас их следы едва заметны на песке, а вдали уже дочери жадно тянут руки к лесному царю, Эрлкёнигу (это конь, который носит имя автомобиля, потому что он такой быстрый). Мамочки позволяют себе отпуск здесь, в сельской местности, но им не привыкать перескакивать с места на место. Собственно, они — гимнастические снаряды, поскольку единственная дочь уже усиленно тренируется в бросках той плотью, из которой она вышла, чтобы потом висеть на шее, как подарок на рождественской ёлке (даже её новая причёска была произведена на свет горячими щипцами!), пристреливаясь к дому престарелых. Присмотритесь и вы к новым Бригиттам или Петрам, как молодая плоть бьёт в старуху, в своё будущее хранилище атомных отходов! М-да, так живёт молодёжь, по крайней мере; на бумаге; она состоит из одежды, которая страстно бросается в глаза, но эта облицовка не сдерживает того, что обещала. И, пожалуйста, никаких париков, ничего не хватайте вашими железными искусств, челюстями, вашими зияющими ущельями! Неважно, объединится ли единство новой Германии со своим отцом или отмолчится, будет драться или поджигать, — эти сгустки, выблеванные вампирами, со своей стороны вечно юные, теперь могут обрушиться и на нас. О, золотое время юности, для тебя мы всегда раскинем ноги! Где же тот кол, к которому мы привяжем их руки, как лодки, или вобьём его им в сердце? Я боюсь, что и тогда они не обратят на нас внимания в нашем мрачном могильном помещении. До сих пор мы могли всю вину взваливать на других, но теперь — кровь, которая брызжет с глянцевых страниц, это горючее, которое нас, старых Карин-кретинок, не родивших ни этих детей, ни вообще ничего, заранее обесточит. Это минеральное масло больше не умащает нас, полустарцев. Нам не проломить кокон, облепивший нас в качестве косметической маски с тонким слоем гипса и цемента, наши внутренности корчатся и ломают холодец, в котором увязли наши конечности. Никто не пьёт, и мы выдыхаемся. Больница плачет по нам, бедолагам, медицинское страхование стонет под нами, повышая выплаты, этакая мать Мария, которая заламывает руки перед столькими сынами и дочерьми, прибитыми к Красному Кресту и исторгающими, словно порывы ветра, такие предсмертные стоны, что больничные листы дрожат на сквозняке. Мы, те, кого уже не так приветливо ведут, должны брать, что останется после операций на костях. Для зверя в нас, который тоже хочет есть, уже никто ничего не подаст. Он должен наконец в мире упокоиться, положив голову на лапы, дома, где посторонний дух и грозы исключены. Надеемся, что это доброкачественно и нам уже не придётся это вырезать.
Карин Френцель, эта внезапно (и без средств, смазывающих вину) безродная, за это время уже разучилась кровить. Она нерешительно вышла. Судья опустил флажок, — ведь если она выползает в ночь, в долгое лето, когда достают купальники, чтобы в лучшем виде преподнести миру свои тела (высокие и стройные), её время начинает течь вспять — что-то не так, и кровь опять бьёт ключом, как в старые добрые времена. В первый момент она едва замечает, что снова угодила в цикл волокнистых туалетных товаров, в котором навеки упокоились пропитанные до краёв, как вымя недоеной коровы (та даже мычит от боли!), силосные подкладки из впитывающего жидкость пластика, — только куда именно? Кровь ведь должна заменяться! Но чем её заменишь, где взять, чтоб не украсть? Из нейлонового пакета, известно! Закон юности — жаркий ритм, в котором она движется, не трогаясь с места. Для мужчины — в любое время вовремя, для женщины — только раз в месяц. У Карин (55!) бежит по ногам, останавливаясь отдохнуть только на резинках белых гольфов и всё ещё немного приспущенных трусов — и то и другое она из старческого упрямства надевает к своему баварскому наряду. Над всем этим висит на волоске её светлая голова, седовищное разоблачение, над которым развеваются связующие нити всех её союзов и разлетаются старотелые лета, пущенные по ветру, как горные парашюты.
